«Троице-Сергиева Лавра — энтелехия, воплощение России, её смысл и ценность»

Евгений Никифоров: Алексей Павлович, Вы недавно совершили замечательное паломничество тропами русских философов. Вы из Москвы отправились в Сергиев Посад, посетили все дорогие для нас могилы выдающихся русских философов. Почему Сергиев Посад так привлекал всех великих русских философов? Ведь уезжали-то в глухую провинцию из Петербурга или даже из Москвы, где философские кафедры, множество высоких профессионалов, где насыщенная интеллектуальная среда, вне которой всё-таки философия не существует. Почему эти люди решили уехать в Сергиев Посад, что их влекло туда?

 

Алексей Козырев — Ну, по-разному. Розанов уехал потому, что была Первая мировая война, и он потерял все свои накопления через инфляцию, наступал голод, и просто ближе к глубинной России, где можно и хлебушка найти, и картошки. В его записях есть даже упоминание о том, что мера овса в Сергиевом Посаде стоит столько-то, а в Александрове она в пять раз дешевле, — возьму рюкзак и поеду в Александров. Т.е. глубинная Россия, как правило, выживала лучше, потому что она была ближе к земле. Но, вообще, тут, конечно, и другие причины, потому что Флоренский поселился там, выйдя из Московского университета и став студентом Духовной академии. И это, кстати, был не единственный случай, когда представитель достаточно образованного и даже знатного — мать его была из знатного армянского рода — сословия уходил в семинаристы. Тот же митрополит Алексий Симанский — будущий патриарх Алексий I был дворянином, и закончил юридический факультет Московского университета, прежде чем поступить в духовную семинарию. Вот такой путь из светского общества в Церковь, и необязательно в Церковь в качестве монаха или священника, как Флоренский, но и просто в качестве людей, которые жили, которые были у церковных стен, ходили к ранней Литургии. Это и Алсуфьев, и Лев Александрович Тихомиров, и кто только не жил в Сергиевом Посаде. И Пришвин там гостил, и Дурылин Сергей Николаевич — отец Сергий -там гостил. Вот такая тяга к ноуменальному — как говорил Флоренский — ядру России. Троице-Сергиева Лавра — энтелехия России — воплощение России, как бы её смысл и ценность.

 

Е.Н. — Ну это же не просто купола красивые, вид из окна, а это, видимо, всё-таки и духовная среда.

 

А.К. — Да. Причём и сегодня, приезжая в Лавру, мы чувствуем какую-то немножко суету в монастыре, поэтому всегда и из самой Лавры тоже бежали, и бежали в скиты. Гефсиманский скит возник именно как место уединённых молений митрополита Платона Левшина. Потом, юродивый Филиппушка там заводится, который пещеры роет и создаёт пещерное отделение скита. Старец Варнава Гефсиманский. Таким образом вокруг Лавры возникает целый куст монастырей, скитов, которые притягивают к себе паломников не меньше, а может быть, и больше, чем сама Лавра. Я, конечно, здесь никоим образом не сравниваю, но когда я несколько лет назад попал в Японию, и мои японские коллеги-философы повезли меня в Камакуру, — древнюю столицу Японии, километрах в пятидесяти от Токио, — я увидел территорию, где огромное количество буддистских монастырей и святынь. Это тоже такая «святая земля» — иеротопия, как говорит один наш коллега. И я почему-то вспомнил Сергиев Посад, вспомнил Троице-Сергиеву Лавру. Что у нас тоже есть такая святая земля, которая не сводится только к одному монастырю, которая представляет собой целый комплекс поселений, и поселений не только религиозных, но даже сам город, который вкраплен в это священное место, тоже через это каким-то отблеском приобретает совершенно другое звучание. И вот, может быть, придёт в голову «власть придержащим», что они обладают колоссальным духовно-историческим наследием, т.е. местом, где можно дома́ через один музеифицировать, потому что там кто-то жил, там кто-то был. И одна из самых важных тем философии, которая сегодня существует и разрабатывается — кстати, не только у нас, вот во Франции этим активно занимался Поль Рикёр, не так давно ушедший из жизни — это философия памяти. Это то, что позволяет нам создать некую стратегию памяти: что помнить, что вспоминать, как эти памятные вехи связывать между собой. Чаадаев говорил, что мы живём вне истории, вне исторической памяти. Мы ругаем Чаадаева, мы говорим, что он западник, что он такой, что он сякой, но ведь на самом деле его интуиция была правильной. Действительно, можно стать великой нацией только когда мы начнём не просто помнить великие события, но связывать их в одну историю.

 

Е.Н. — Но западник Чаадаев был все же великим русским мыслителем, именно русским, не английским.

 

А.К. — Конечно. В эпоху Чаадаева Карамзин пишет свою историю. Он даёт русским, что называется, первую матрицу памяти, если хотите, которая воскрешает образы великих русских князей. И слава Богу, мне показалось, что сейчас, где-то уже в десятые годы руководство нашей страны стало больше придавать внимания этой политике памяти.

 

Е.Н. — Ну дай-то Бог! Это хорошо, что вы эту тему затронули, она крайне важна. Пока мы видим, скажем, на телевидении- идёт, например, бегущая строка: в таком-то году родилась такая-то американская артистка. И мне предлагают в качестве памяти почему-то вспоминать эту старую почившую киноартистку, которую я не знаю. Может, она и хороший человек была, может, и артистка хорошая, и фильмы, может быть, там были поучительные, чем-то полезные, но мне почему-то предлагается вот этот пласт американской памяти, а не русской.

 

А.К. — Это абсолютно верно. Я езжу на дачу в Тульскую область, я проезжаю место, которое называется Молоди, где было великое сражение при Иване Грозном, когда крымский хан Девлет Гирей пошёл на Москву, и уже всё — Москва почти что пала, потому что такой был колоссальный натиск. Великое сражение, не равное сражение при Молодях. Ничего ни в учебниках, ни в кинематографии нашей, насколько я знаю, нету, посвящённого этому событию. Это событие не менее значительное, чем Куликовская битва. И как-то, смотрю, всё-таки начали с установки каких-то памятных знаков, памятников. Вот появился на Поклонной горе памятник героям Первой мировой войны, которая у нас всегда была забыта. Это хорошо, но на этом, наверное, нельзя останавливаться, потому что «из всех искусств для нас важнейшим сегодня является кино», — как говорил один исторический деятель. Так вот фильмы должны быть какие-то, романы исторические, какие-то напоминания.

 

Е.Н. — Ну сейчас же коммерция, сейчас же нельзя сказать кинематографу: «Вы должны...» Какому режиссёру вы скажете «вы должны»?

 

А.К. — Да режиссёры с удовольствием возьмутся.

 

Е.Н. — Продюсер — не будем про режиссёров — просто просчитывает доли рынка, что там может быть. И делают вывод что будут смотреть про любовь-морковь, а не про древнюю битву под Тулой. И вдруг они же с удивлением обнаружили, что русская литература может быть интересна на экране. Показали сериал «Идиот» по Достоевскому, замечательная удача, и вдруг оказалось, что вся страна смотрела это, и это, оказывается, интересно. И в конечном счёте это  выгодно этим самим продюсерам. И здесь был совершён настоящий перелом, в результате которого стали снимать хоть понемножечку русскую классику. А то мы смотрим «Джейн Эйр», причём англичане ставят каждый год по постановке, и каждый раз хорошую постановку. Вот недавно «Войну и мир» англичане сняли и «Анну Каренину»! И хорошо сняли.

 

А.К. — Ну «Войну и мир» снимал Бондарчук, и это было именно государственным проектом.

 

Е.Н. — Но это было в прошлом веке, в другом государстве, всё было другое.

 

А.К. — Съёмки больше десяти лет длились, и, по-моему, он и «Оскара» получил за этот фильм. Фильм оказался достойным, и он стал произведением мирового кинематографа. Мы этим фильмом вошли в мировое кино. Не в первый раз, конечно, вошли, но он, безусловно, остался в сокровищнице мирового кино.

 

Е.Н. — Ну почему бы не снимать? Ну ладно, снимите другой роман Толстого в конечном счёте. Снимите «Героя нашего времени» Лермонтова, «Капитанскую дочку» Пушкина хоть еще один разочек, или «Станционный смотритель». Те фильмы — это шедевры, безусловно.

 

А.К. — Я в мае был приглашён в Севастополь, там проходил 1-й Фестиваль русской словесности, и я с удивлением обнаружил, что у нас есть хорошие писатели, что и в молодом поколении есть яркие писатели, прекрасные поэты. Там участвовали не только молодые люди, но и классики: Анатолий Ким, Марина Кудимова, Владимир Бондаренко. И интереснейшие молодые авторы, такие как Герман Садулаев, например. Т.е. у нас есть хорошая, непрекращающаяся, не прерванная литературная традиция, о которой никто не знает. Потому что, действительно, либо писатель должен стать продюсером своего собственного успеха — перестать писать и начать себя продюсировать, либо должны быть какие-то государственные механизмы дешёвого массового издания современных книг, их экранизации. Т.е. таких вот среднего возраста писателей. Павел Крусанов, который участвовал в этом фестивале — он достаточно известный. Но всё равно эти книги в общем-то либо быстро расходятся, либо они не издаются в таких сериях, которые проникают в глубинку, потому что есть проблема книгораспространения, книгопродажи. Москва и Петербург остаются городами, куда нужно приезжать за книгой.

 

Е.Н. — А потом, люди же должны прийти и знать, что покупать. Хотя бы по телевизору разочек показать их. Вообще, кто-то должен о них написать, критика должна быть нормальная вменяемая, для начала. Ну видите, какая ситуация. Это так же, как с русским языком: был много лет Президентский совет по русскому языку, такой же совет при премьере, — ничего никто о них не слышал! И только когда Церковь создала сейчас Общество русской словесности, причём благодаря энтузиастам, нашим авторам — профессору Ужанкову, Троицкому и другим великим нашим деятелям культуры, только тогда что-то начало делаться.

 

А.К. — Можно я похвалю нашу Церковь?

 

Е.Н. — Похвалите, потому что многие ругают и не понимают, что самое деятельное, настоящее, серьёзное в области культуры продвигает именно наша Церковь.

 

А.К. — Мне посчастливилось быть на двух мероприятиях: это крымский Фестиваль — Платон Беседин его организатор, и губернатор Меняйло, который выделил деньги на приглашение писателей; а второй — мне уже не в первый раз посчастливилось быть в Саратове по приглашению владыки Лонгина, это были Кирилло-Мефодиевские чтения и совершенно потрясающая выставка православной литературы. Многие издательства привезли в Главную библиотеку Саратова свои книги, причём не просто для выставки, но и для продажи. Там можно было купить Библию и Часослов, но можно было купить и массу интереснейшей литературы современных писателей, духовных писателей. Кстати, приехали лауреаты Патриаршей литературной премии Юрий Михайлович Кублановский и Олеся Николаева, которые выступали в учебных заведениях со своими творческими вечерами, со своими лекциями, представляли свои книги. И мне очень понравилось, как это было организовано, потому что действительно в библиотеку мог прийти на протяжении достаточно долгого времени каждый желающий, и посмотреть, какое море книжной продукции. Это и издания русской классики, и церковная литература, причём хорошего свойства, книги о новомучениках, о святых. Всё это можно было полистать, почитать там прямо и при желании купить. Так что вот такой позитивный опыт. Владыка Климент Калужский, председатель Издательского совета Русской Православной Церкви тоже прилетел на открытие этой конференции, этой выставки, присутствовал там. Так что вы правы: Церковь, действительно, не мало делает сегодня, и вот само учреждение этой Патриаршей премии — это шаг по популяризации литературы. Очень важно, что Церковь в лице своих пастырей говорит, что нужно читать книги.

 

Е.Н. — Читать, да не все. Мы же как Церковь ещё носим рекомендательный характер. Здесь на радио «Радонеж» или в газете «Радонеж» чем мы занимаемся? — Мы рекомендуем, потому что приходит человек в магазин: масса книг. И что? Разворачивается и уходит, потому что ну невозможно всё пролистать, даже зацепиться взглядом. Это нужно опыт какой-то большой иметь читательский. Всё же у большинства этого нет. Поэтому нужно людям просто подсказать: ребята, читайте всё-таки это.

 

А.К. — В этом году тоже было вручение премии. Я не участвовал, но приятно, что, например, мой хороший знакомый Борис Николаевич Тарасов, бывший ректор литературного института получил Патриаршую премию, а это человек, который написал прекрасную книгу о Чаадаеве в ЖЗЛ, и был составителем и, пожалуй, первым издателем на русском языке полного корпуса философических писем Чаадаева в начале восьмидесятых годов. Так что вот не только писатели... Словесность — это ведь не только художественная литература, не только беллетристика, но и научная литература, и философская литература — она тоже относится к российской словесности. Например, Сергей Сергеевич Аверинцев был учёный-филолог, но замечательно писал, был блестящий стилист, его книга «Поэтика ранневизантийской литературы» — это просто жемчужина российской словесности. Поэтому об этом тоже надо напоминать — что словесность не сводится только к романам Конан Дойла и книгам о Гарри Поттере, а она многообразна, она включает в себя и поэзию, и публицистику, и научную, и популярную научную литературу. То, что Борис Николаевич Тарасов получил премию — это подтверждение того, что в орбиту Патриаршей премии входят и труды наших учёных.

 

Е.Н. —  Раз уж упомянули Саратов, я хотел бы услышать ваше мнение об «Иване Сусанине», которого недавно в Саратовской опере поставили. То, что я читал, вызвало у меня по крайней мере недоумение и сомнение. Вы видели этот спектакль?

 

А.К. — Мы были на премьере. Это как раз была счастливая случайность, потому что премьера спектакля была в канун Собиновского фестиваля, но она не входила в фестиваль, поскольку Собиновский фестиваль всегда тематический, и в этом году он посвящён венской опере и оперетте, а «Жизнь за царя» Глинки даже с натяжкой к венской опере трудно отнести. И это, действительно, первая по своему значению русская опера, первая патриотическая русская опера, которая заканчивается великим хором «Славься», который даже предлагали сделать гимном России, после того как распался Советский Союз.

 «Славься», конечно, это такой музыкальный гимн, символ России. Конечно, сегодня часто приходится сталкиваться с таким трендом, который называется «режиссёрская опера». Спектакль оставил неоднозначные ощущения, потому что именно последний акт, последняя картина — ликующее торжество народа, прославляющего подвиг крестьянина села Домнино Ивана Сусанина, который спас — теперь понятно, кого он спас — Михаила Фёдоровича Романова, именно его. А не как в редакции Городецкого, где на Москву поляки шли и он их остановил, как фашистов в сорок первом году. Ни на какую Москву они не шли, они хотели захватить в Ипатьевском монастыре кандидата на царский престол. И вот то, что один и тот же актёр играл и польского королевича, и будущего царя, и ещё в конце он появляется во вратах недостроенной часовни в гимнастёрке и с распятием, прообразуя и символизируя царевича Алексия, всё намекает на то, что вся династия и всё правление Романовых было безуспешным; жертва этим крестьянином была принесена напрасно. Ну потому что какого-то заморыша сначала прокатили по сцене, причём тут же появился Патриарх в окружении ФСОшников. Т.е. реально Патриарх был в облачении, а ФСОшники были в чёрных костюмах и в галстуках. Понятно, что это был такой намёк на современность. При этом очень неплохое музыкальное исполнение, очень неплохой уровень...

 

Е.Н. — Но и «Тангейзер» в Новосибирске блистательно был исполнен музыкально.

 

А.К. — Я, конечно, здесь бы не сравнивал с «Тангейзером», потому что там было откровенное кощунство, откровенная пошлость. А вот здесь был такой режиссёрский изыск, который, на мой взгляд, не очень убедил в том, что именно это нужно было сказать. Это немножко, мне кажется, косноязычное высказывание режиссёра. А так — очень неплохое музыкальное исполнение, очень неплохие солисты в театре.

 

Е.Н. — Вы знаете, мне кажется, просто там откровенная нелюбовь к власти. К любой. Духовная ли власть — Патриарха решил карикатурно представить, светская ли власть — царя...

 

А.К. — Ну это такая фронда определённая, режиссёрская.

 

Е.Н. — Мы здесь уже переходим к такой теме, как власть и народ. Уже прямо перейдём к тому, что непосредственно произошло вот только что. Это трагедия в Карелии, которая, мне кажется, тоже вызвала какое-то дёрганное и узнаваемое действие власти: главное — всех запретить, перепроверить, ужесточить и т.д. Я боюсь, я вообще-то вижу, что в мире происходит очень важная тенденция, которая связана с постоянным уменьшением личных свобод людей, возможности свободных действий и высказываний, в частности.

 

А.К. — Вы знаете, вообще, безопасность всегда ведёт к определённому ограничению личных свобод. Это видно по ситуации в Париже, когда произошёл теракт в Батаклане. Впоследствии, кстати, мне довелось принимать участие в конференции о русско-французской войне, где были представители французской академии Сен-Сир, и был полковник, делавший доклад о Владимире Соловьёве, который занимался конкретно вопросами безопасности после теракта в Батаклане. Он католик, шестеро детей, очень интересный человек. Да, действительно, безопасность требует определённого насилия, определённого ограничения личных свобод. И я думаю, что люди сознательно готовы идти на это ограничение, только понимая необходимость своей безопасности и сохранения своей жизни. Если брать ситуацию с лагерем в Карелии и, вообще, с отношением к каким-то экстремальным видам спорта, тем более детского, то здесь этот резерв безопасности, эта подушка безопасности должна быть достаточной и, может быть, даже избыточной, для того чтобы не допустить таких вещей. Конечно, то, что произошло — это на микроуровне в определённом смысле демонстрирует нам хаос, который существует во власти, что многие вещи мы просто отпускаем на авось, особенно в ситуации, когда всем правит капитал, всем правят деньги, всем правит нажива. Вот ради наживы мы готовы закрыть глаза на нарушения элементарных мер безопасности. Мы топим корабли — под Казанью судно утонуло, где погибли сто пятьдесят человек. Перегородку сняли, чтобы побольше вместить людей, и судно пошло ко дну во время небольшого шторма. Так же и здесь. Ну что, что это дети, главное — что они по сорок тысяч приносят. И это меня абсолютно пугает. Даже по сравнению с советской эпохой, где были строгие нормативы, строгие правила в отношении к тому, кого берут воспитателями, каков ценз, какое отношение к морали... Если воспитатель в пионерлагере один раз выругается матом, то его не будет уже в этом пионерлагере. Здесь, я так понимаю, детей просто унижали, здесь обращались с ними с жестокостью. Вообще, меня страшно пугает эта черта, которая называется «жестокость». Я даю эссе своим студентам-пиарщикам о жестокости, и в основном все они пишут, что да, жестокость — это неистребимое качество человека; да, жестокость — это нормально; да, люди жестокие; да, нужно быть жестокими, потому что мир так устроен, что нужно быть жестокими. И, понимаете, эта апология жестокости, которая, с одной стороны, проявляется в дедовщине в армии — да, нормально, порядок ведь; с другой стороны, проявляется в отношении к детям, которых можно вот так вот просто выкинуть в воду — ладно, барахтайтесь: не бросить в воду — не научитесь плавать. И эта жестокость, которая проявляется на уровне самом высоком. Понимаете? Вчера я был поражён: Астахов приходит в больницу, и девочке, которая спаслась, прибежала в деревню и созвала подмогу, говорит: «Ну как поплавали?» Это же просто какой-то запредел. Человек, который является ответственным за детей, омбудсменом... В этих его словах тоже выражение жестокости, к которой мы, вообще-то говоря, относимся нормально, потому что нормально у нас — доброго слова другому не сказать, доброго слова не услышать, а сказать либо цинично что-то, либо ёрнически что-то, либо с матерком что-то сказать другому человеку. Вот с добром к людям относиться мы разучились, и эта ситуация — это микромодель того, что происходит в нашем обществе. Вот это страшно. И я уж и не знаю, ограничивать здесь свободу или наоборот, свободы давать больше, чтобы с этой жестокостью как-то справиться в наших сердцах. Потому что-то здесь, по моему глубокому убеждению, не только нажива и не только то, что называют «пофигизм», а здесь какое-то более глубокое свойство, которое периодически проявляется в нас, и которое, видимо, является следствием нашей какой-то тотальной озлобленности на мир, как будто мы не православные, а гностики какие-то. Как будто мы не в мире Божием живём, который сотворён Богом, в том числе и для нашей радости, а живём в аду. Вот нас заслали в этот ад, и мы друг на друга ощериваемся, когти свои выпускаем, ведём себя как животные.

 

Е.Н. — С волками жить — по-волчьи выть. И с этим даже соглашаются. Соглашаются, что общество звериное. Мы всё-таки стараемся чуть-чуть быть когда-то получше, но в целом... Я был поражён вашим рассказом о том, что студенты такое пишут. Т.е. для них это нормально.

 

А.К. — Это нормально. Т.е. надо принять эти правила игры, надо по ним жить, надо по ним работать, надо исходить из того, что мир жесток, и я должен быть жестоким. И поэтому мы сталкиваемся с таким количеством суицидов в молодёжной среде, когда в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет мальчик не сдал ЕГЭ и он летит с шестнадцатого этажа, потому что он получил не ту оценку, не поступил в ВУЗ, ещё чего-то. Столько таких примеров, причём, к сожалению, примеров, которые мы вычитываем не только из газет, но видим и перед собой, работая со студенчеством, работая в университете. Это определённая реакция людей на жестокость мира, и поэтому, я думаю, и вот эти детишки бедные, которые в одиннадцать-двенадцать лет ещё не могут и не должны принимать самостоятельного решения, где-то внутри себя интуитивно чувствовали, что не надо бы плавать в шторм, не надо идти в озеро, но раз взрослые дяди сказали, которым, может быть, на пять-шесть лет больше, чем им, значит да, мы поплывём, и погибнем, ну потому что мир-то жесток, вот так в нём всё устроено. Мне кажется, что события в Карелии — это для нас ничуть не меньше, чем теракт в Орландо для Соединённых Штатов. Ничуть не меньше по той трагедии и по тому выводу, который мы должны из этого сделать.

 

Е.Н. — Мы же выводов-то и не видим пока ещё, кроме оргвыводов.

 

А.К. — А выводы здесь заключаются не только в том, чтобы всех посадить. Я думаю, посадят, и посадят и тех, кого надо, и кого не надо. Я боюсь, как бы не посадили тех вожатых, которые героически вытаскивали утонувших, и живых и мёртвых, потому что их тоже — этих мальчишек так же послали: вот у тебя план, у тебя программа. Я помню, в советские времена ещё, была какая-то годовщина пионерской организации, и нас, школьников, должны были на Красную площадь отправить, чтобы мы перед Брежневым прошлись, перед мавзолеем. И вот эти репетиции — в дождь ли, в мороз ли — мы выходили, и в рубашечках и в галстучках репетировали. И потом пришли на Красную площадь — Брежнев так и не вышел на мавзолей, но Андропов и Черненко стояли — и нас пропустили под ливнем в этих рубашечках и галстучках, потому что ну как же, запланировано же было, парад — семьдесят лет пионерской организации. Вот и это то же самое. Вот буква для нас всегда важнее, чем какой-то дух, чем понимание духа. И да, посадят, но тут надо не сажать — всю страну-то не пересажаешь. А у нас, к сожалению, очень многие модели устроены так, как этот лагерь в Карелии. У нас до сих пор до конца не понятно, чем пионерский лагерь отличается от концентрационного, потому что принципы организации примерно одни и те же. С давлением, с дедовщиной, непонятно, чего там ночью происходит в палатке: кто туда придёт и какую идею им там вбросит. Мазали рот зубной пастой девчонкам, но тут, я думаю, не только зубной пастой обходится.

 

Е.Н. — Если бы только это. Мне рассказывали, что, вообще, детские лагеря часто являются источником разврата — детей там просто развращают. Т.е. не то, что их развращают специально, это, конечно же, не так, а они развращаются там за счёт среды и за счёт тех программ, построенных по-пионерски, концентрационно, как вы сказали, а не так как нужно было бы это сделать.

 

А.К. — Ну в советское время ещё было воспитание какое-то, пускай советское, пускай там атеистическое: песни, костёр, речёвки, строевая подготовка, «Зарница». И во многом это было неплохо. Ну что, ребята побегали, подвигались, ориентирование на местности, допустим. Сейчас, мне кажется, что там вообще пустота. Т.е. другая идеология, скажем, православная, туда не пришла.

 

Е.Н. — Да. То, что сейчас мы можем предложить — это предложить скаутское движение. Опять-таки, это наша Церковь предлагает. Это не совсем скаутское движение, это «Орлята», «Соколы», «Витязи», другие организации — они на глубоко христианской основе. Это бы взять за основу, а не возрождать эти пионерские организации, которые были все же пародией на скаутское движение.

 

Алексей Павлович, я очень вам признателен за содержательную беседу и ясные формулировки вопросов ко всему нашему обществу. Это всё требует осознания. Спасибо большое.

 

А.К. — На грустной ноте... Но иногда надо констатировать болезнь, чтобы начать лечить.

 

Е.Н. — Спасибо. Я думаю, что у вас летом ещё будет масса интереснейших мероприятий, в которых вы будете участвовать, и обязательно попрошу вас рассказать.

 

А.К. — Поговорим об этом, конечно.

 

Е.Н. — Храни всех, Господь! У микрофона был Евгений Никифоров.