Вирус нигилизма

Последние несколько дней мы наблюдали мощную медийную кампанию, связанную с условным приговором блогеру Соколовскому, который подвергся таковым преследованиям за то, что «ловил покемонов в храме». На самом деле, конечно, не за покемонов — а за настойчивую публикацию роликов, унижавших и оскорблявших самые разные группы лиц — больных, умирающих в хосписах, женщин, пострадавших от сексуального насилия, детей с синдромом Дауна, а также верующих мусульман и христиан. Но это все деликатно замалчивалось, а на поверхность выдавался все тот же нарратив — Церковь злобно гонит свободный, смелый дар юного блогера. Когда сторонникам такого нарратива предлагали подробнее ознакомиться с творчеством фигуранта, реакция оказывалась разной, довольно часто звучало что-то вроде: «Соколовский, может быть, и неприятный тип, но нельзя преследовать людей за слова». Что же, в принципе, это возможная позиция, ее можно добросовестно придерживаться. Но нельзя не заметить, что к медийной кампании в целом ее отнести невозможно. За слова у нас много кого преследуют — больше всего националистов за нападки на нерусских, иногда — исламистов (именно за мятежные речи, не за терроризм как таковой), и все эти случаи не вызывают никакой реакции. Вот у нас недавно на реальный срок (полтора года) по 282 статье посадили Юрия Екишева. Этот человек по своим убеждениям — националист и православный монархист. Посадили его второй раз — в 2006 году он уже попадал в места лишения свободы, как сообщает статья в Википедии, по заявлению местного руководителя организации «Мемориал». Тоже за слова.

И что интересно — никто не пишет возмущенных колонок, за свободу слова не воюет, подлых доносчиков не клеймит, против режима, давящего свободу, не возвышает гневного голоса. Никакой кампании массового негодования мы не наблюдаем. Вот также недавно имама московской мечети "Ярдям" Махмуда Велитова признали виновным в публичном оправдании терроризма и приговорили к трем годам колонии общего режима. Тоже люди, требующие свободы Соколовскому, этот факт преследования за слова совершенно игнорируют.

В чем разница между Екишевым, Велитовым, и другими людьми, которых преследуют за слова, и Соколовским? Почему мы не наблюдаем столь же массовой реакции типа «я Екишева не одобряю, но нельзя преследовать за слова»? 

Если преследование за слова у людей вызывает горячую солидарность и праведное негодование — в некоторых случаях, а вот в некоторых других — ничуть не вызывает, очевидно, в действие вступает какой-то другой фактор. Что это за фактор?

Нельзя сказать, чтобы в нашей либеральной субкультуре принципиально одобряли глумление над детьми-инвалидами, призывы к умерщвлению тяжелобольных, или оскорбление жертв насилия. Если бы такие речи исходили из уст политических оппонентов, они бы немедленно вызвали бурю негодования. Даже если бы их произносил кто-то, политически нейтральный, к ним бы отнеслись без одобрения.

Да и в устах Соколовского нельзя сказать, что они всех восхищают. Но, во всяком случае, они совершенно не мешают горячо за него заступаться — в то время, как за других людей, преследуемых за слова, никто заступаться и не думает. Как мы видим, пафосное негодование — или его полное отсутствие — определяется не тем, преследуют ли человека за слова. И не тем, преследуют ли его по чьему-то заявлению в прокуратуру. Что же пробуждает крепко спящие в других случаях высокие принципы? Что же выделяет именно Соколовского? Какое его достоинство далеко  перекрывает эти недостатки?

Ответ лежит на поверхности — Соколовский, нападая на самые разные группы граждан, напал заодно и на Церковь. Чем стяжал себе не только индульгенцию на прочие свои высказывания, но и горячее внимание в прессе и симпатии внутри определенной субкультуры. Враждебность к Церкви в глазах этой субкультуры составляет столь великую заслугу, что полностью перекрывает все прочие художества блогера. Вообще против Церкви, как архиврага, принято выступать в союзе с кем угодно, и любые моральные соображения, которые могли бы помешать сделать это, откладываются в сторону.

Чем это вызвано?

Бывают конфликты на уровне случайностей — люди друг друга не поняли, вспылили, разнервничались, и понеслось. Бывают конфликты на уровне интересов — империалистические державы делят зоны влияния, корпорации делят рынок, хозяйствующие субъекты делят пристройку. Бывают конфликты на уровне идентичности - идентичность и верования одной группы принципиально несовместимы с идентичностью и верованиями другой.

Русская революционная интеллигенция — это уже полтора столетия воспроизводящаяся субкультура с хорошо опознаваемыми признаками. Базовый признак — принципиальная враждебность к российскому государству, желание его ниспровергнуть и уничтожить (что ей и удалось в 1917 году), но не только — нигилизм в целом, принципиальная тяга к разрушению. Кошен пишет, что у французов такое было еще раньше — но я тут не берусь судить, поскольку историю Франции знаю плохо.

Поэтому конфликт русской революционной интеллигенции с Церковью не есть конфликт на уровне случайностей — тот или иной церковный спикер сказал что-то не то, блогеры обиделись и понеслось. Или, церковники замучили, гады, слона в зоопарке — а не замучили бы, не было конфликта. Это не конфликт на уровне интересов — «облачный град» интеллигенции это не нация и не корпорация. Это конфликт на уровне идентичностей.

Конкретные события используются в ходе этого конфликта — но никоим образом не являются его причиной.

Революционеры, нигилисты и ниспровергатели в принципе не могут быть благорасположены к Церкви, и Церкви было бы совершенно бессмысленно искать их расположения. Этот русский конфликт двух традиций — церковной и революционной — накладывается на глобальный конфликт либералов, которые в принципе за перверсии и аборты, и христиан, которые в принципе за натуральную семью и неприкосновенность жизни от зачатия до естественной смерти. Это тоже конфликт на уровне идентичностей и тут русская нигилистическая традиция превосходно встраивается в глобальную либеральную.

Конечно, отдельные либералы и нигилисты всегда могут покаяться и прийти к познанию Истины — но вот как идеологические сообщества они всегда и принципиально враждебны Церкви. Нет ничего более бессмысленного, чем пытаться искать их расположения. Единственный Патриарх (как, впрочем, и Папа), который бы их устроил — это тот, кто объявил бы о роспуске Церкви и передаче храмов под овощехранилища или залы для панк-концертов.

В рамках этого принципиального конфликта любая нравственная аргументация носит чисто служебный характер. В этом нет ничего нового — те из нас, кто учился при советской власти, помнят, что «Для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата». Конечно, про пролетариат сейчас не говорят — но Ленин тут просто выражает глубоко укорененную традицию революционной интеллигенции. Сверхзадача и сверхцель, которая все определяет и все оправдывает — это ниспровержение государства, и всякого порядка и устройства, любых скреп, которые соединяют людей между собой и с их предками. В этом отношении острое раздражение вызывает не только Церковь — но и любые проявления каких-то общенародных ценностей, будь празднование дня Победы, или даже радость по поводу победы национальной сборной.

Любой человек, который бы ассоциировался с государством, Церковью, порядком, преемством, и позволил бы себе при этом сравнить больного ребенка и помидор, сказав «два овоща», вызвал бы бурю. И это было бы правильно — такое высказывание морально чудовищно. Гораздо менее скандальные высказывания, причем на уровне оговорок, а не принципиальных деклараций, вызывали бурю.

Но это чудовищное высказывание принимается — по крайней мере, деликатно игнорируется, когда речь идет о своем брате-нигилисте. Это и называется чисто инструментальным отношением к морали. Сажать за слова недопустимо — если это политически наш человек, а если не наш — то и ладно, пусть сажают. Писать заявление в прокуратуру, по которому человека могут посадить за слова — чудовищная, нестерпимая подлость, если этот человек политически свой. Если, напротив, политически свой пишет заявление в прокуратуру на политически чужого, и того сажают на реальный срок — это хорошо, правильно, благородно, интеллигентно и рукопожатно.

Взрыв нравственного пафоса, гнева, отвращения, негодования, моральной брезгливости, оставляющей фарисеев далеко позади, происходит не по нравственным, а по чисто политическим причинам.  Это важно понимать, потому что люди простодушные — или чрезмерно эмоциональные — бывают склонны реагировать так, как если бы они имели дело с подлинно нравственным негодованием, вызванным подлинно нравственными причинами. Кто-то вовлекается в поток, и негодует, когда скажут, а когда не скажут — то и не негодует. Кто-то приходит в испуг и смущение — должно быть, мы делаем что-то очень плохое, что-то, действительно морально возмутительное, чтобы так разгневать этих прекрасных людей. Наверное, мы должны что-то изменить, чтобы вновь им понравиться. Как ужасно, что мы — ну, не мы, на самом деле, а какие-то наши нехорошие собратья — их оттолкнули!

Это ошибка. Ментальный вирус, угнездившийся в головах революционной интеллигенции где-то еще во времена народовольцев, полагает добром все, что способствует разрушению, или, хотя бы, ослаблению, государства российского, и злом — все, что ему препятствует. Если вы не разделяете установок этого вируса, в глазах пораженных им вы будете выглядеть негодяем, подлым прислужником царского режима и вообще врагом. Вирус не интересуется вашим духовно-нравственным совершенствованием. Он просто механически пытается заставить вас выполнять его программу.

И первое, что необходимо для сопротивления — это его идентифицировать. Нет, это не светлые идеалы свободы и просвещения. Это разрушительный вирус, который ищет уязвимости — и эксплуатирует их. Все его обращения к лучшим чувствам являются полностью фальшивыми.

Что же до Руслана Соколовского, будем надеяться, он сделал выводы — сам по себе поезд нигилизма развернуть нельзя, но отдельные люди вполне могут его покинуть.