За что преследуют отца и мать украинской письменности?

Русская поэзия и рождение украинской песни

Важной вехой для будущей украинской литературы стало освоение русской поэзией 18 века устного народного творчества. До петровских времен к нему не обращались, ибо народную песенную мифологию считали прибежищем язычества и суеверий. Но под влиянием Запада обратили и на нее внимание: ведь там был мифический слепой старец Гомер, а у нас, естественно, свои рапсоды, сочинявшие песни и былины о героях давних времен. Правда, было неясно, как это без диктофона записывать и сохранять, ведь в песне главное - напев. Поэтому решили записывать песни современными стихами, хотя песнопение и стихотворчество – разные виды искусства.

В этом деле огромную роль сыграл писатель, переводчик, этнограф, экономист Михаил Чулков (1744-1792). Человек фонтанирующего творчества, пассионарий, он состоял секретарем Сената. Был поэтом и прозаиком, сочинял поэмы и приключенческие романы (написал даже первый в русской литературе детективный рассказ), издавал два сатирических журнала, переводил с немецкого и французского зарубежных авторов. По поручению Екатерины Второй написал огромный труд в двадцать один том «Историческое описание российской коммерции при всех портах и границах от древних времен до настоящего и всех преимуществ, узаконений и т. д.» (М., 1781-1788). В 1791-1792 гг. вышел в пяти книгах его «Словарь юридический, или Свод российских узаконений, временных учреждений суда и расправы». Это был первый юридический справочник. Тогда же М. Чулков составил в пяти частях «Сельский лечебник, или Словарь врачевания болезней, бывающих в роде человеческом, в роде скотском и птиц домашних», который полностью был опубликован уже после смерти автора. Вместе с Василием Левшиным (1746-1826) написал и издал в 1780-83 гг. первую российскую «Шахерезаду» – 10-томник «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие оставшиеся через пересказывание в памяти приключения».

Мифологией и фольклором Чулков занимался с юности, в 1767 году уже издал «Краткий мифологический лексикон», словарь языческих богов и героев античности, египетской и славянской древностей. В 1770-1774-ом публикует «Собрание разных песен», в переиздании 1780-81 гг. оно называется «Новое и полное собрание российских песен, содержащее в себе песни любовные, пастушеские, шутливые, простонародные, хоральные, свадебные, святочные, с присовокуплением песен из разных российских опер и комедий», в шести частях. Этот труд М. Чулкова стал крупнейшим песенным сводом (более 1100 страниц, 1200 текстов песен и романсов) в России. В нем песни разбиты по тематикам в алфавитном порядке. В 1782 году Чулков публикует «Словарь русских суеверий», а через четыре года переиздает его с расширенным названием: «Абевега русских суеверий, идолопоклонничества, жертвоприношений, свадебных, простонародных обрядов, колдовства, шаманства и проч.». Любопытно, что через полвека, во время интеллектуального фольклоропоклонства, это все уже будет именоваться «поэтическими воззрениями славян на природу» и станет источником многих творческих вдохновений.

Для нас интересно преуведомление М. Чулкова к своему первому выпуску сборника 1770-года. Он пишет: «Сколько я трудился в собрании сих песен, о том ведают те люди, которым известны неграмотные писцы наши, кои пишут, а что пишут, того не разумеют. Их неискусство находил я почти во всякой песне, так что зачастую ни стиха, ни рифмы, ни даже мысли узнать мне было невозможно, да я чаю, что они и сами растолковать бы мне не умели, для того принужден был употреблять догадку. И многие песни в некоторых местах, по неразумию перепищиков служили для меня догадками, которые непременно принужден я был отгадывать; а попал ли я на Авторские мысли, в том заподлинно уверить мне никого не можно».

Очевидно, Чулков образно сравнивал народных певцов с неграмотными переписчиками, которые из поколения в поколение перевирали древнего Летописца – «Автора» и докатились до того, что и сами перестали понимать переписанное. Иные утверждают, что он пользовался записями песен неких «грамотеев», которые переписывали их в тетради, то есть делали первичную литературную обработку, как умели и могли, и Чулков уже в этих записях не находил ни стиха, ни рифмы, а зачастую и мысли. Поэтому он переводил устные народные песнопения по всем ломоносовским грамматическим правилам в письменность, в стихи, с рифмой, чувством, расстановкой, по поэтическим установкам своего времени. С очевидной стилизацией под простонародность, без амуров, фебов и прочих высокоштильных прикрас: «Сокрылись те часы, как ты меня искала, // И вся моя тобой утеха отнята. // Я вижу, что ты мне неверна ныне стала, // Против меня совсем ты стала уж не та. /// Мой стон и грусти люты, // Вообрази себе, // И вспомни те минуты, // Как был я мил тебе/// и т.д.».

Михаил Чулков, можно сказать, заковал напевы в стих, ведь в песне главное – мелодия, а ее стихотворными размерами не особо-то передашь. С другой стороны, переведенная в стих песня продлевает свое существование, ведь стих и создан для того, чтобы запоминать и многократно воспроизводить остихотворенный текст. Поэтому к чулковскому собранию много раз обращались композиторы последующих поколений. По сравнению с сегодняшним речитативным бормотанием однообразных невнятных стихов сборник Чулкова – целая энциклопедия человеческих чувств и переживаний в огромном количестве обстоятельств. Главное – Михаил Дмитриевич заложил традицию, говоря журналистским языком, «делать ляльку» из невнятных, безграмотных исходников, переделывая их в читабельные, а порой и в высокохудожественные поэтические творения. 

Впрочем, деятели Просвещения не оставили без внимания и народные мелодии. Прошедший знаменитую глуховскую певческую школу малоросс Василий Трутовский (1740-1810) издает в 1776-95 годах в четырех частях «Собрание простых русских песен с нотами», первый в России нотный сборник народной музыки, в который вошли 80 песен.

Трутовский происходил из семьи священника Ивановской слободы Харьковского полка Белгородской губернии, образование получил в церковном хоре, обладал прекрасным голосом и виртуозно играл на гуслях. В 1761 году был отправлен в Петербург, где стал «камер-музыкантом» при дворе императрицы Екатерины II и прослужил в этой должности 30 лет. Писал сочинения для клавесина и фортепьяно (в 1780 году опубликовал вариации на народные песни «Во лесочке комарочков» и «Ты, детинушка, сиротинушка»), а также положил на музыку гусарские стихи Державина, посвященные кружке («Кружка»).

Как видим, Василий Федорович почти двадцать лет работал над своим собранием, создавая канон воспроизведения народных песнопений в соответствии с нормами письменного русского языка и классической музыки 18 века. В сборнике мы находим казацкие песни (разинскую «Что да на матушке на Волге»), городские («Молодка, молодка молодая»), много сельских, а также несколько первых «малороссийских песен» – «Ой, послала мене маты зеленого жита жаты», «Чи я ж кому виновата, за що погибаю», «Ой, ехав козак долом водою», «Ой, гай, гай, гай зелененький», «На бережку у ставка» и др. Последняя, как известно, была использована М. Мусоргским в опере «Сорочинская ярмарка».

Так при императорском дворе были заложены основы поэтической и музыкальной обработки фольклорных текстов, созданы образцы для подражания и родилась песенная культура на народной основе, как русская, так и наша соловьиная, которые получат широкое развитие в 19 веке.

Впрочем, в этом деле еще большую роль сыграло «Собрание народных русских песен с их голосами» 1790-го года Николая Львова и Ивана Прача. В первое издание вошли сто песен, во второе – 150 текстов с нотами. Николай Львов (1753-1804), знаменитый архитектор, построивший в своем «палладиевском стиле» много замечательных зданий, в том числе и храмы, был, как и многие деятели русского Просвещения, еще и геологом, ботаником, садоводом, историком, графиком, поэтом, драматургом, переводчиком и музыкантом, а также занимался археологией, химией и механикой. Он открывал и разрабатывал угольные месторождения, осваивал методы «землебитного строения», написал работу о «русской пиростатике» (правилах отопления и вентиляции зданий), считается основоположником «пейзажного стиля» в русском садоводстве, нашел и опубликовал со своим предисловием две старинные летописи, перевел на русский язык древнегреческого поэта Анакреонта и трактат итальянского зодчего Палладио об архитектуре, сопроводив его собственными чертежами и рисунками. Львову покровительствовал граф А. Безбородко, у которого он в министерстве служил и который продвигал его архитектурные и прочие проекты.

Посещая европейские страны, прежде всего свою любимую Италию, Николай Львов не мог не заинтересоваться народным мелосом. Он сам стал собирать русский фольклор и дал указание своим помощникам записывать народные песни. Будучи талантливым поэтом, Львов сделал стихотворную обработку тестов (большинство из них – рифмованные), а музыкальную обработку предложил сделать русскому композитору (немецкого или чешского происхождения), профессору музыки Ивану (Иоганну) Готфриду Прачу (1750-1816), преподававшему в театральной школе и в Смольном институте благородных девиц. Прач известен тем, что переложил для клавира с голосами комические оперы Екатерины II, издал музыкальный учебник в альбомном формате под названием «Полная школа для фортепиано, сочиненная И. Прачем, или новый и легчайший способ, по которому можно основательно научиться играть на фортепиано с изъяснением о нотах, о Итальянских терминах и всех необходимых правил, для сего инструмента положенных. С прибавлением разных примеров для упражнения, состоящих из сонат, польских, рондо, экосесов, вальсов, кадрилей и некоторых народных песен». (СПб., 1816 г.), а также является «автором ряда выдающихся инструментальных сочинений» (они есть в Сети).

Сотрудничество двух талантливых людей принесло свои плоды. В «Собрании народных русских песен с их голосами» мы видим целую россыпь замечательных произведений, широко известных и сегодня – «Во поле березка стояла», «Во саду ли в огороде», «Ах сени, мои сени», «Как у наших у ворот», «По улице мостовой» и др. Тут же и знаменитые стихотворные повторы: ай, люли-люли, калинка-калинка и пр. В сборнике и 15 «малороссийских песен» – «Ах, под вишнею, под черешнею», «Ехав козак за Дунай», «Ой, на греци билый цвит», «Ой, кряче, кряче да чорненький ворон», «Биду соби купила» и др. Авторы включили в свой сборник 40 песен из сборника Василия Трутовского, правда, переложив их на свой поэтический и музыкальный лад. Собрание Львова – Прача на многие десятилетия стало прототипом для собирателей народных песен и русских, и малороссийских. Известно, что мелодии из этого сборника использовали Людвиг Ванн Бетховен и Джоаккино Россини.

В преуведомлении к сборнику Николай Львов пишет целый трактат «О русском народном пении», подкрепляя свои теоретические выкладки ссылками на опубликованные песни. Он считает, что русское народное песнопение произошло от греческого, поскольку, в частности, у песни есть запевала и подхватывающий его хор, как и в греческих гимне Немезиде и одах Пиндара. (Однако И. Прач в предисловии к изданию 1816 года указывает на сходство с греческими святочными песнопениями, то есть на христианские истоки). Львов делит русские песни на протяжные, плясовые или скорые, хороводные, святочные, свадебные и отдельно выделяет – малороссийские. Последние отличаются мелодией, но не столь протяжны, пение их совершенствовалось, благодаря употреблению бандуры. В целом Львов считает свой сборник подспорьем композиторам в создании ими опер.  

Впрочем, несмотря на то что наши предки, по свидетельствам, постоянно что-то пели, напевали или насвистывали, просветители полагали, что отечественное песнопение несколько однообразно из-за скудности (в отличие от Европы) музыкальных инструментов, которые это пение сопровождали. Поэтому мелодии обрабатывали, гармонизировали, насыщали их палитру для, как правило, фортепьянного исполнения, которое царствовало в то время. Николай Львов пишет: «Сколь трудно было собрать голоса народных неписанных, на нескольких тысячах верстах рассыпанных песен и положить оные на ноту часто с фальшивого пения неискусных певцов, всякий легко представить может; но трудность еще не меньшая предстояла в том, чтобы, не повредя народной мелодии, сопроводить оную правильным басом, который бы и сам был в характере народном. Сие однако с возможным рачением исполнено, и бас положен почти везде (во всем сборнике) так; а инде весьма близко, как при исправном хоре, в народных песнях поют оный». Бас, очевидно, считался королем русских песнопений, поэтому под него приспособляли мелодический инструментарий.

До конца 18 века в Петербурге выйдет в свет еще два крупных песенных нотных сборника: «Новый российский песенник, или Cобрание разных песен с приложенными нотами, которые можно петь на голосах, играть на гуслях, клавикордах, скрипках и духовых инструментах / Издан иждивением Т. Полежаева» (1792 г.) и «Песенник, или Полное собрание старых и новых российских и протчих песен для пения с фортопиано, собранные издателями» (1797-1798) И. Герстенберга и Ф. Дитмара. В этих четырех собраниях в общей сложности представлено около пятисот песен.

В 1804 году полтавчанин А. Якубович обнаруживает и издает часть (26 «пьес» из 71) «Древних русских стихотворений» Кирши Данилова. Данное издание считается первым сборником русского фольклора. Тексты и ноты к ним были записаны на Урале в середине 18 века, но первый же сюжет – киевский, исторические персонажи – от князя Владимира до Гришки Отрепьева. Якубович видит в них древний «глас Славенской музы».

В 1818 году известный собиратель древностей выпускник Киево-Могилянской академии К. Колайдович, открывший древнейшую рукопись Черниговщины – «Изборник Святослава» 1073 года», издает «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Д. и вторично изданные, с прибавлением 35 песен и сказок, доселе неизвестных, и нот для напева». Остальные тексты были забракованы издателем по причине «барковщины» – ненормативной лексики. В предисловии Калайдович определяет Киршу (Кирилла) как малороссийского казака, указывает на письменные источники исторических песен, а также на то, что собиратель был соавтором записываемых им произведений, которые в рукописи приведены сплошным, не разделенным на стихи текстом. Очевидно, что эти нерифмованные песнопения созданы в середине 18-го века на словарном запасе и народных представлениях о прошлом того же 18 века, но тем не менее Колайдович называет их «древними», да еще и «стихотворениями».

Так началась мифология «древности» фольклора: если Державин, трясясь в карете, сочинял в подражание Анакреонту какой-нибудь гимн, то это – авторская и современная поэзия, а если бы Гавриил Романович записывал в это время заунывную песнь своего ямщика, который нанизывал слова на пришедшую в голову мелодию, – то это уже древний народный эпос. Хотя Державин и ямщик сочиняли одновременно. К тому же «подражательность» поэта можно было проверить письменным текстом двух с половиной тысячелетней давности, а ямщика – увы!

Однако устное творчество считали древнее письменного. Эти изустные песенные «древности» стали повсеместно собирать, правда, уже без нот, а только стихами, записывать русской грамматикой и силлабо-тоникой, переплетать их симеоновскими, феофановыми и кантемировскими рифмами, делить на куплеты (с фр. «связь») и припевы, пришедшими в русскую поэзию от шансона французских комических опер и т.д., словом, переформатировать народное песенное творчество на культурный «приятный» лад.

Это растревожило знаменитого академика А.Х. Востокова (1781-1864), который в 1812 году публикует монографию «Опыт о русском стихосложении», которую крупнейший лингвист ХХ века Роман Якобсон назовет «эпохальной работой гениального филолога». В ней дается замечательная типология европейских систем стихосложения в соответствии с особенностями каждого языка. Академик указывает, что русское народное песнесложение – тоническое, основанное на ударном слове. Особенность русского языка заключается в том, что любое слово, из скольких бы слогов оно ни состояло, ударным слогом (повышается голосом) имеет лишь один, а предложение – лишь одно ударное слово. Вот эти ударные слова, от одного до трех (просодические периоды), и составляют скелет народного песнесложения, а не поэтические размеры, стопы и рифмы. По Востокову, рифмы в русском народном стихе, как и в греческом, – необязательны: «старинным песнотворцам русским рифмы были незнакомы, ибо ежели у них и попадаются созвучные слова, в конце ли, в середине или начале стиха, то оные не с намерением приисканы, а случайно и непринужденно так сказать слились с языка». Что мы и видим у того же нерифмованного Кирши Данилова.

Академик указывает, что появление рифмы в городском мелосе 18 века – это влияние светской поэзии (Сумарокова, Нелединского, Дмитриева и прочих поэтов) или собирателей, на этой поэзии воспитанных. Сама же рифма впервые появилась у нас в церковной книжности – в приложении к Острожской Библии Ивана Федорова (в похвале князю Константину Острожскому). До этого созвучие с одной конечной гласной употребил Ф. Скорина. Симеон Полоцкий сделал рифму синонимом поэзии, называя себя «рифмотворцем», стихи – рифмами, а собрание стихов – рифмологионом. Правда, главную нашу рифму «любовь-кровь», мимо которой не прошел ни один возвышенный стихотворец, впервые применил не Симеон, а дьяк посольского приказа Алексей Романчуков, трагический поэт начала 17 века, в акростихе «Не диво» 1638 года. В последующем рифма стала неотъемлемой частью книжной церковнославянской силлабической поэзии, а затем и русской силлабической и силлабо-тонической, можно сказать, была их определяющим признаком. 

По Востокову, подмена песнетворчества стихотворчеством тоже нелепа. Он пишет: «Пение не имеет ничего общего с размером стихов. Пение по большей части уравновешивает долгие слоги с краткими, и нередко сии последние протягивает еще долее первых, превращая из пиррихиев в спондеи и даже в диспондеи. При таковом превращении, естественно пропадают ударения, составляющие основу русского стиха». Песнестихи сочинены для пения, а не для чтения. Не видит Востоков в народных песнопениях и никакой особой древности: изустное предание способно сохранять «от пучины забвения всепоглощающего» лишь память нескольких поколений, поэтому все наши изустные древности – не старше времен Петра Первого.

Впрочем, научное собирание фольклора (когда фольклористы постановят не изменять первоисточник, а записывать все, не опуская ни одного слова и звука, не исправлять естественную неискусность и уже тем более не сочинять собственные «старинные» песни и сказания, воссоздавая на свой лад «древнее и первобытное») утвердится лишь к середине 19 века. Собирателей призовут не сбивать своим сотворчеством с толку филологов, историков, лингвистов, объявляя, скажем, колядки, записанные французскими куплетами, дописьменной или дохристианской народной поэзией, а их деревенский язык – языком прапращуров. В это время в свет начнут выходить знаменитые собрания песен Петра Кириевского, Павла Рыбникова и других замечательных фольклористов с нерифмованными текстами, с указанием имен сказителей и мест их проживания.

Тогда же появится понимание, что рапсод – не исполнитель когда-то созданного, утвержденного в областной филармонии текста, а его непосредственный создатель. Нам сегодня трудно представить, как «на лету» сочинял сказитель свои песни и думы двести лет назад, поскольку традиционный фольклор уже в те времена исчезал, вытеснялся культурой, а в 1930-е, благодаря вседоступности радио, исчез окончательно. Однако существует необъятный народ, чье творчество дает нам некоторое представление о древних сказителях. Это – дошкольники или, лучше всего, – додетсадники.

Вот недавно беседовал по скайпу со своей внучатой племянницей Софьей. По современным традициям воспитания, она в свои четыре года, как Дидро, уже обложена фолиантами, трансформерами, куклами и т.д. Кроха вступила в счастливый для родителей возраст – разбираясь со своим необъятным хозяйством, она «заигрывается», поэтому ее можно оставлять на время без присмотра. При этом девочка разговаривает с куклами и книгами, а то и поет. По просьбе может спеть и на камеру песенку о цветке или дождике, на ходу подбирая слова и мотивы. Впрочем, до конца никогда не допевает, обрывает и смывается. Она также занимательная рассказчица: открывает, скажем, географический атлас и опять же на ходу сочиняет историю об островке или китенке, отставшем от мамы и заблудившемся. Ребенок настолько проникается ею же придуманной трагедией малыша, что начинает всхлипывать и даже плакать. Вполне по-пушкински: над вымыслом слезами обольюсь! Загадочная психология искусства! Если же Софью попросить по новой спеть или рассказать, она все так переиначит, что от предыдущих текстов останутся лишь названия. Конечно, в скором времени садик, а потом школа «отутюжат» эту способность непосредственного сочинительства, и она будет уже не придумывать, а припоминать и воспроизводить мелодии и тексты. За «плачет» где-то будет следовать «мячик», за «рассеянный» – «бассейной».

Древние сказители были взрослыми людьми, с другим объемом знаний, умений и памяти, но принцип, в котором, собственно, и заключалась песенная традиция – «сочинять и воспроизводить одновременно» – был подобный детскому. Среди них, конечно, были и великие мастера, в том числе и потомственные, обладавшие поразительным умением переводить все услышанное, увиденное, даже книжное (как у Кирши Данилова) в песенную быль. И язык их был бытовой, деревенский, современный, они ведь не воспроизводили сакральные ведические гимны, а сочиняли песенные истории, душевные и былинные, которые должны быть понятны и интересны слушателям. Поэтому искать в текстах утерянные стихи и рифмы, тем более «восстанавливать» их – антинаучно. Это всегда импровизация и спонтанность, «слетающая с языка».

Но охота пуще неволи. Отнюдь не все захотели следовать бескрылым научным правилам, особенно бесчисленные самодеятельные поэты-собиратели. Знаменитый журнал «Киевская старина» будет изобличать лженародные песни и прочие «поэтические» народные творения вплоть до конца 19 века. Причем в выдумщиках окажется даже Пантелеимон Кулиш.

Но, как бы то ни было, в первой трети 19 столетия фольклор начали собирать и в Малороссии. В 1819 году князь Николай Цертелев (1790-1869) издал в Петербурге «Опыт собрания старинных малороссийских песен», став основателем «украинской фольклористики». Это восемь дум, записанных им на родной Полтавщине. Другой полтавчанин Михаил Максимович (1804-1873) выпустил в 1827 году в Москве второй сборник – «Малороссийские песни, изданныя М. Максимовичем». Третий сборник («Малороссийские и червонорусские народные думы и песни») напечатал в 1836 в Петербурге березанец Платон Лукашевич (1809-1887), который, впрочем, заявил, что «записал последнюю думу». К первым собирателям относят и академика И. Срезневского (1812-1880), выпускавшего в 1833-1838 годах во время работы в Харькове альманах «Запорожская старина» с этнографическими текстами.

Цертелев, Максимович и Срезневский были энтузиастами, а затем «действительными членами» знаменитого московского «Общества любителей российской словесности». Оно было основано в 1811 году при Императорском Московском университете, объединяло известных литераторов и ученых, стоящих на позициях самобытности России, ее народа, языка, культуры и противостоящих «западникам» и их иноплеменным влияниям. Первые пятнадцать лет его возглавлял ректор университета черниговчанин проф. А. Прокопович-Антонский, под его руководством было осуществлено издание первых 26 томов «Трудов» общества по русской словесности – языку, литературе, устному народному творчеству. В том числе опубликованный в 1823 году «полнейший» и «исправнейший» словарь малороссийского языка (в переводе на русский) на 1173 слова – «Собрание слов малороссийского наречия» И. Войцеховича (1801-1825). В последующем самыми крупными проектами общества стали издания 4-томного «Толкового словаря живого великорусского языка» В. Даля и 10-томного «Песни, собранные П.В. Кириевским». Цертелев подарит Обществу свои первые две книги, а Максимович одно время даже будет его секретарем.

Славянофильская направленность любителей словесности была очевидной, ее декларирует и Михаил Максимович в предисловии к своему собранию «Малороссийских песен»: «Наступило, кажется, то время, когда познают истинную цену народности; начинает уже сбываться желание – да создастся поэзия истинно Русская! Лучшие наши Поэты уже не в основу и образец своих творений поставляют произведения иноплеменные, но только средством к полнейшему развитию самобытной поэзии, которая зачалась на родимой почве, долго была заглушена пересадками иностранными и только изредка сквозь них пробивалась».

В свою очередь, Николай Цертелев видит в записанных им у слепого бандуриста думах «пиитический гений народа», «счастливый отпечаток первых времен стихотворчества – поэзии безыскусной естественной». Он отмечает, что стихотворные памятники сохраняли народные предания, они, конечно, обветшали и сегодня это – «Безобразные развалины, свидетельствующие о красоте разрушенного здания. Умирающий голос гармонии, слышанный некогда на берегах днепровских».

Оба собирателя столкнулись с той же проблемой, что и Михаил Чулков за полвека до них – с трудностями фиксации песнопения, когда обработчик не мог найти в песнях ни стиха, ни рифмы, а порой и смысла. Максимович указывает собирателям, что стенографировать певца надо непосредственно, ибо повторить или пересказать текст он уже не сможет или все переиначит. Максимович пишет: «Особого собирания собственно малороссийских песен еще не было. Переходя из уст в уста, они часто лишаются многих стихов, либо оные изменяются, часто песни не допеваются или даже перемешиваются; таким образом постепенно отходят от первобытного вида. Нельзя и думать, чтобы можно было восстановить оный; но я старался сличать и соглашать разногласия; случалось сводить иногда две в одну, либо одну разделять на две; я избирал, как находил сходственное с правильным смыслом и – сколько понимал – с духом и языком народным». 

Конечно, современный фольклорист от таких признаний упал бы в обморок: это не собирание, а сочинительство песнопений! К тому же никто никаких мелодий не записывал, безнотные песни! Правда, в предисловии к переизданию 1934 года Максимович сообщит, что 25 его песен на музыку для фортепьяно положил композитор А. Варламов (1801-1848). Николай Цертелев и Михаил Максимович были поэтами, поэтому первый «восстановил» древние «развалины», зарифмовав тексты силлабикой с глагольными, в основном, рифмами, а виртуоз Максимович (не зря он дружил с Пушкиным, Гоголем, Жуковским и другими светилами литературы) – «приблизил» их к «первобытному виду» едва ли не всем арсеналом русской силлабо-тоники «золотого века».

Максимович вслед за Ломоносовым заявляет, что строй малороссийских песен – тонический (ударный), однако в них больше страсти, чем в протяжных великорусских песнопениях. Как и Чулков, он распределяет песни по тематике и алфавиту, а также вводит все виды ломоносовской хотинской рифмовки: параллельной (иногда одна рифма растянута на четверостишие или даже восьмистишие), перекрестной и опоясывающей, нерифмованные – лишь пара текстов. 130 песен первого сборника при всем своем жанровом разнообразии четко, можно сказать, педантично выдерживают стихотворные размеры. В духе Котляревского, такого же педанта. Пушкин, дотошный, скрупулезный мастер, и Гоголь были в восторге. В сборнике, действительно, много замечательных стихотворений – «Ой, на горе да женьци жнуть», «Засвистали козаченьки», «Под горою крыниченька», «Не ходи, Грыцю, на вечорныци», «Щедрый вечер, добрый вечер!» и др. Окрыленный успехом, Максимович переиздает сборник в 1834 и 1849 годах, дополняя его новыми текстами. Платон Лукашевич тоже зарифмовывает свои «последние думы», правда, очень расхристанно, небрежно.

Как относиться к поэтическому (методами светской поэзии) освоению устного народного творчества, чем вдохновенно занимались любители российской словесности, и русской, и малороссийской 19 века? Как известно, мода на фольклор пришла к нам от немецких романтиков. Замечательные сказки братьев Гримм покорили Европу, в том числе и Россию, хотя братья брали из фольклора лишь сюжеты и детали, в корне перерабатывали текст под детскую сказку, канон которой они и придумали. Это – авторские произведения, не безымянно-народные. Кто читал научно записанные фольклорные тексты, даже замечательный киевский цикл былин, знает, что это чтиво – лишь для специалистов. Скучно, неинтересно. А вот «обработанные», остихотворенные былины, песни и сказки – популярны у многих поколений. Это тоже авторские произведения, а не создания безымянного тотемного народного духа. Так к ним и надо относиться.

Созданные Трутовским, Львовым, Максимовичем малороссийские песни ушли в народ, сами стали образцами для подражания и создали такое замечательное явление, как украинская песня. Конечно, если бы фольклор стали собирать столетием ранее (до петровской языковой реформы), его бы записывали церковнославянским языком, грамматикой Смотрицкого, он соответствовал бы каким-то канонам стихотворчества 17 века. Того же  Симеона Полоцкого: «Срам чесный лице девы украшает// егда та ничесоже не лепо дерзает// Знамя же срама того знается оттуду// аще очес не мещет сюду и онуду//». И язык, и стих, конечно, тяжеловатые, не зря просветители реформировали их целое столетие. Но коли в 19 веке славянофилы-любители российской словесности объявили фольклор старинным, то и записывать его стоило бы старинными церковнославянскими письменами. Ан нет, воспользовались европеизированным, онемеченным и офранцуженным современным русским языком.

Поэтому в основе украинской (как и русской) песни мы видим русское гражданское (петровское) письмо, русскую грамматику, русское правописание (с корректировками под малороссийский «выговор» – произношение, чему Цертелев посвящает две странички, а Максимович небольшую главу в своих собраниях песен), чулковскую традицию пересочинять и зарифмовывать фольклорные тексты и – главное! – русское стихосложение «продвинутого», «золотого» 19 века. Поэтому неудивительно, что по сравнению со многими «старинными народными песнями», русскими и украинскими, творения отцов-основателей отечественного стихотворчества и грамматики (Тредиаковского, Кантемира, Ломоносова и др.) представляются какой-то допотопной архаикой, нескладной, напыщенной и неумелой. Деревенщина! Им бы щи и борщ лаптями хлебать!

Это искривленное представление с советских времен господствует и в нашем школьном образовании, где фольклор 19 века предшествует древней церковной письменности и литературным произведениям прошлых веков. Поэтому у нас трудно кого-то разубедить, скажем, в том, что опоясывающая рифмовка замечательного казацкого марша «Ой, на горе тай женьци жнуть» придумана не казаками Сагайдачного на привале, а Антиохом Кантемиром в Париже, да и куплетно-припевная песенная структура этого марша, как и множества других народных песен, создана не бандуристами перехожими, а питерскими стихотворцами 18 века, которые в свою очередь заимствовали ее из французских комических опер. Она, кстати, господствует и в современной эстрадной песне.

Впрочем, удивляться европейской «интеллектуальной насыщенности» малороссийского фольклора, как и поэзии, не стоит. Конечно, от поручика И. Котляревского до Т. Шевченко (до 1840-х) малороссийских поэтов и собирателей можно пересчитать на пальцах, зато какие были люди! Крупнейшие филологи и литераторы, плоть от плоти могучей российской дворянской культуры: князь Николай Цертелев был удостоен за труды по русскому стиховедению медали Императорской Академии наук, Евгений Гребенка, поэт и романист, создал классические образцы русского романса («Очи черные») и народной песни («Помню я еще молодушкой была»), Петр Гулак-Артемовский, Михаил Максимович и академик Измаил Срезневский были ректорами императорских университетов – Харьковского, Киевского и Санкт-Петербургского, полиглот Платон Лукашевич издал немало трудов, доказывая, что славянский язык (современным воплощением которого был, разумеется, язык русский) – прародитель всех языков человечества.

Поэтому изначальную украинскую фольклористику, ее каноны создавали не сельские грамотеи, а высоколобые мужи, взращенные на традициях русского просвещения, владеющие европейскими языками и культурным наследием Европы. И неудивительно, что в украинских народных песнях мы видим итальянскую рифмику, французскую строфику и прочие структурные «маркеры» русского силлабо-тонического стихосложения. Такой же обработке только уже по лекалам русской прозы подвергались нерифмованные фольклорные тексты – сказки, назидательные, волшебные, бытовые. Так и братья Гримм обрабатывали фольклор в Германии. Это позволило из достаточно скучного научного историко-лингвистичного изустного материала создать целое явление современной культуры.

Однако проблема заключалась в том, что отцы-основатели будущего украинства украинистикой занимались изредка и фрагментарно, основная их творческая деятельность была обращена к русской литературе, филологии, истории, общественной мысли. Между появлением первой книжки («Энеиды» Котляревского) и второй (басен Гулака-Артемовского) минуло двадцать лет, от второй до третьей («Приказок» Гребенки) – тоже почти два десятилетия. От первого фольклорного сборника Цертелева до третьего – Лукашевича, опять же прошло двадцать лет. В бурном литературном процессе первой трети 19 века, когда ежегодно в свет выходили сотни и тысячи книг, издавались десятки литературных журналов, это, конечно же, промелькнуло, как капля в море. За это время страна пережила важные события: две русско-турецкие войны, нашествие и разгром Наполеона, мятеж декабристов, польское сепаратистское восстание, затронувшее Волынь и Подолию. Вокруг них вращалась общественно-политическая мысль и литература. Об украинистике мало кто знал и помнил. Интерес к Малороссии своими замечательными «Вечерами на хуторе близ Диканьки» и другими малороссийскими повестями 1830-х годов пробудит гениальный Николай Гоголь (1809-1852).

Кто и как учил писать и сочинять по-украински?

После «Энеиды» Котляревского два десятилетия произведений на малороссийском наречии не появлялось. Однако в 1818 году питерский словесник Алексей Павловский (1773-1826) издает в Петербурге небольшую, в 114 страниц, книжку карманного формата с длинным названием «Грамматика малороссийскаго наречия, или грамматическое показание существеннейших отличий, отдаливших малороссийское наречие от чистаго российского языка, сопровождаемое разными по сему предмету замечаниями и сочинениями». Об авторе известно, что он курянин, выпускник Киево-Могилянской академии, откуда был направлен в учительскую семинарию в столицу, где и прожил всю жизнь (точная дата и место смерти не установлены).

Эта работа по структуре является подобием знаменитого «Письмовника» 1769 года профессора Николая Курганова, правда, семикратно уменьшенным, но также предлагающая правила, как писать и сочинять произведения уже на малороссийском наречии. Павловский указывает, что все наречия русского языка являются его богатством, но сетует, что исследователи изучают архангельское, новгородское, полоцкое, стародубское, муромское и прочие наречия, а на малороссийское, «которое составляет почти настоящий язык», внимания не обращают. При этом лингвист считает его «не живым и не мертвым», поскольку оно бытует в исчезающем фольклоре – устном народном творчестве. Чтобы это достояние сохранить – надо сделать его письменным.

Павловский, в отличие от Ломоносова, «Российская грамматика» которого составила целый фолиант в 591-ом параграфе, или от объемной «Академической грамматики» 1802 года, описанием малороссийского наречия, его частей и правил их употребления не занимается. Собственно грамматика в его работе занимает лишь 15 страниц – это переформатирование некоторых правил русского языка (в окончаниях при склонении имен, спряжении глаголов и др.) под лексику малороссийского наречия – слов, отличающихся от русского языка.

Он пишет: «Малороссияне не знают особого счета своим буквам (звукам), ибо все они суть либо славенские церковные, либо российские гражданские. Многие из них на письме поныне употребляют буквы Кси, Пси, Ижицу». Произношение мало отличается «от чисто российского», хотя есть некая «грубость» (очевидно, «взрывная» «г»). «Род и число у Малороссиян не имеют никакого исключения (от русского). В падежах есть некоторые особенности. Склонений, можно сказать, пять. И поелику речений у них весьма много своих собственных, или хотя и чистых русских, но переделанных по собственному образцу, то для сего необходимо нужно, применяясь ко всеобщей Грамматике (русского языка), представить перемены окончаний оных таблицами, с показанием отступающих от общих правил исключениями».

Автор эти «перемены» и показывает, причем не обосновывая их теоретическими выкладками, а сугубо практически. Скажем, берет два глагола («спивати» и «ворушиты»), которые «отличны» от русских литературных – «петь» и «ворошить», и, «применяясь ко всеобщей Грамматике», на пяти страничках показывает их изменения при спряжениях в изъявительном и повелительном наклонениях, в прошедшем, настоящем и будущем времени, в единственном и множественном числе. С вариантами: «заспивав» – «заспивалы» или «спивнув» – «спивнулы», «ворохну» – «ворухнемо» или «поворушу» – «поворушимо». Таким образом изустные простонародные слова автор советует переводить в письменные.

Одни части малороссийской речи (наречия, числительные, часть имен существительных, предлоги, союзы, междометия) Павловский предлагает на письме употреблять по правилам русского языка, а другие (существительные, прилагательные, местоимения, глаголы, деепричастия) изменять (отличать) в окончаниях, для чего составляет таблицы склонений и спряжений. Синтаксис (правила сочетание слов, построение простых и сложных предложений) оставляет идентичным русскому языку, таковым он, по сути, сохранился в украинском языке до наших дней.

Большую часть книжки Павловского (60 страниц) составляет словарь малороссийских слов: «простые слова», слова «натуральной истории»

(сельского хозяйства), имен, данных при крещении – всего 1160 слов в переводе на русский и полторы сотни фраз, пословиц и поговорок, также с русским переводом. Лексикон заимствован из словаря «Энеиды» Котляревского с небольшим прибавлением слов, собранных самим автором.

Однако самая замечательная часть – «Примеры на малороссийское сочинение», в которой Павловский дает образцы сочинительства фраз, диалога, стихотворения (песни), прозы и даже в построчном «переводе» рассказ о казаке, замершем в метель: «Ишов из кормы (Шол из корчмы) Вакула Чмырь (Вакула Чмырь), напывшысь до пьяна (до пьяна напившись); згубыв люльку (потерял трубку), чубук, губку (чубук, трут) и тютюн з гамана (и табак из сумочки) и т.д.».

Алексей Павловский пишет: «Нужно ли предлагать правила для малороссийского сочинения (писательского творчества)? Разбирая тщательно свойство малороссийского наречия, и сличая обороты оного с чистым российским сочинением, я ненахожу столь важных правил, чтобы необходимо было заниматься их изложением». Если в правилах малороссийского правописания он видит некоторые «отличия» от российской грамматики, то в принципах создания художественных произведений – поэтических, прозаических, драматических – никаких важных отличий не находит. Умеющий писать и сочинять по-русски, сможет это делать и по-малороссийски, поскольку «тот, кто знает общее правило, легко приметит исключение из оного, кто знает язык, тот будет разуметь и его наречие».

Грамматическим и сочинительским рекомендациям Павловского последовали харьковские русскописатели – проф. Петр Гулак-Артемовский (1790-1865), ставший родоначальником украинской басни, сатиры и баллады, избранный в 1829 году за научные труды и малороссийские стихотворения действительным членом московского общества любителей российской словесности, и Г. Квитка-Основьяненко (1778-1843), родоначальник украинской прозы. Малороссийское творчество последнего горячо поддержал не кто-нибудь, а посетивший Харьков великий поэт, воспитатель юных царей Василий Жуковский – как это оригинально, колоритно! Впрочем, Г. Квитка-Основьяненко считался и мастером русской прозы, его произведения публиковали популярнейшие столичные толстые журналы.

Малороссийским правописанием Гулака-Артемовского, в свою очередь, воспользовался живший в Петербурге Евгений Гребенка, третий (по времени) малороссийский поэт, в своих «Приказках» (баснях) 1837 года, о чем сообщает в предисловии. Он же собирает, редактирует и издает в 1841 году «Кобзарь» начинающего поэта Шевченко, а в 1843 – альманах «Ластовка». В эту небольшую книжку Гребенка включает произведения девяти авторов – от Котляревского до Шевченко и Кулиша, а также народные песни. Так на свет появился первый сборник украинской литературы.

Павловский предложил фонетический принцип малороссийского письма: «Я намерен все слова малороссийские писать точно теми буквами (звуками), какими оне там произносятся». Это способ записи фольклорных текстов: как слышу, так записываю. Он, конечно, в корне отличается от историко-этимологического метода письма русского литературного языка, в котором любое разговорное слово, как бы оно ни произносилось (если это не художественная находка, неологизм и пр., обогащающие текст или весь язык), записывается по исторически сложившимся правилам. Малороссы, проживая даже в глухом селе, тоже были людьми многовековой письменной культуры, а не вдруг открытым в степях племенем, поэтому «антикультурный» метод Павловского враждебно встретили знаменитые филологи – Н. Цертелев и М. Максимович, сторонники историко-этимологических языковых принципов. Максимович пишет, что в «Грамматике» Павловского «предложено такое не малороссийское правописание, что лучше б его и совсем не было». Ее также критиковали за то, что она «малороссийская только по названию», а на самом деле – это грамматика русского языка, «петровской гражданки», «подрихтованная» под малороссийские языковые особенности.

Однако фонетический метод, как мы знаем, поддержали писатели-практики, поскольку он открывал новые изобразительные возможности. Всякое наречие состоит из компонентов как идентичных общему языку, так и отличающихся от него. Последние Павловский считает источниками оригинальной художественности: «наотрез скажу, что если исключить неподлежащие правилам фразы наречия, слова и пословицы, то о малороссийском сочинении нечего будет сказать важного». Действительно, возьмите наше замечательное приветствие и прощание «Здоровеньки булы!» Правилам «не подлежит», грамматика враждует с семантикой – но как колоритно!

Несмотря на свой крошечный объем, «Грамматика» Алексея Павловского оказалась самым крупным грамматическим трудом по малороссийскому наречию, изданным в России в 19 веке, а также «первой грамматикой украинского языка, ставшей образцом для всех последующих грамматик украинского языка в Восточной и Западной Украине» (П. Плющ). Алексей Павлович, действительно, заложил традицию рихтовки отдельных правил русской грамматики под малороссийское правописание. Этим стали заниматься не только писатели, но и собиратели фольклора, создавая десятки своих правописательных систем – «максимовку», «кулешовку», «гринченковку» и т.д. Едва ли не каждый крупный писатель или собиратель создавал свою систему. При этом никто не возвращался ни к допетровским киевским грамматическим древностям, ни к ломоносовской «Грамматике» и прочими премудростями – все пользовались уже сложившейся высокоразвитой языковой системой русского языка 19 века.

И правильно делали, да ведь и выхода другого не было. Вспомним, как это было с русским языком. Перед тем, как составлять его «Грамматику», 60 «бессмертных» членов «Академии Российской», крупнейших литераторов и филологов своего времени, в том числе и малороссов, имея под рукой в «аналогических таблицах» сто тысяч слов, уже «обкатанных» в летописях, печатной литературе и в двух сотнях различных словарей, 11 лет, с привлечением специалистов из разных областей знаний, занимались отбором лексики, определяя или уточняя произношение (ударение), грамматическую, семантическую и стилистическую характеристику каждого слова. Затем, издав шеститомный толковый словарь русского литературного языка в 52 тысячи слов, академики восемь лет на основе этого словарного запаса, используя ломоносовские постулаты, создавали академическую грамматику русского языка, которая в последующем постоянно совершенствовалась многочисленными грамматическими трудами. Это соответствовало всем европейским филологическим канонам.

Алексей Павловский и его немногие последователи на одной или даже нескольких тысячах неунормированных разговорных малороссийских слов просто не могли создать более-менее устойчивое правописание. Сложность заключалось еще и в том, что одно и то же «наречное» слово, даже на Левобережье, произносилось и писалось по-разному, поэтому, скажем, А. Афанасьев-Чужбинский (1817-1875) в своем «Словаре малорусского наречия» (от А до З), который в 1855 году издавало Второе отделение Императорской академии наук, давал его в нескольких вариантах (полтавском, черниговском, харьковском). Если, скажем, полтавские крестьяне «икали» (окно-викно, вол-вил, ольха-вильха и т.д.), то черниговские – «оукали» (воукно, вуол, вуольха и т.д.). Были и другие существенные отличия, затрудняющее понимание друг друга. Какой вариант выбирать основным? Через 50 лет, в начале 20 века, остановились, как известно, на объединенном полтавско-черкасском диалекте (Полтава – родина Котляревского, а Черкассы – Шевченко), который лег в основу ридной соловьиной мовы.

Кроме того, тысяча слов Котляревского или Павловского была лишь частью живой крестьянской речи, состоящей из нескольких десятков тысяч слов, где они были переплетены с церковнославянизмами, русизмами, полонизмами, ненормативной и с какой-нибудь специфической местной лексикой. Фольклористы выбирали их по крупицам, составляли словари, в которых значения малороссийских слов объясняли русскими аналогами. Фразы, составленные из этих крупиц, разумеется, также были для многих малопонятными. Поэтому все, без исключения, малороссийские, а затем украинские старорежимные и советские словари 19-20 вв. (от Котляревского, Павловского, Максимовича и т.д. до Гринченко и далее – до 1980 года, когда в свет вышел первый нормативный украинско-украинский «Толковый словарь украинского языка» академика И. Белодеда), – переводные, двуязычные, в которых украинские слова толкуются (объясняются) русскими аналогами, общепонятным русским языком.

Здесь, конечно, впору задаться вопросом: русский язык был для малороссов, а затем украинцев – чужим или родным? Ведь все эти переводные словари, которыми наши писатели сопровождали свои художественные произведения, сборники устного народного творчества, периодика («Основа») или даже отдельные лексикографические труды (словари П. Белецкого-Носенко, Ф. Пискунова, Б. Гринченко и др.) предназначались не для Рязанщины, Саратовщины или Хабаровщины, а для Малороссии-Украины. При чем здесь русский язык, которым определяется и растолковывается значение каждого слова малороссийского наречия (украинского языка) с самого первого, записанного И. Котляревским?

Можно ли представить, чтобы, допустим, французы почти два столетия объясняли опять же французам значения своих простонародных французских слов английскими или испанскими словами и фразеологизмами? Неужели в их родном языке не хватало аналогов-синонимов или даже каких-то опосредованных словесных оборотов? Но если они для уразумения своих слов использовали, скажем, испанский, то это был для них родной язык. Ведь именно родным, а не чужим языком постигается все неизвестное, малоизвестное, малоупотребительное или локально распространенное, что, собственно, у нас и представляла собой изустная сельская фольклорная лексика малороссийского наречия. Таким родным языком, был, как видим, язык русский.

С другой стороны, за весь 19 век, столетие издательского бума, когда в России ежегодно издавались тысячи книг (на закате империи – в год выходило более 30 тысяч книг разных наименований), сотни периодических изданий (в 1913 году почти три тысячи), никому ни разу не пришло в голову издавать (а крупнейшими издательскими центрами империи были Киев, Одесса, Харьков, Екатеринославль, Полтава и другие губернские города) в приложении к русским книгам (в любой области знаний и творчества) словари, объясняющие русские слова малороссийскими (украинскими) аналогами. В этом не было потребности!

Напротив, украинофилов обвиняли в том, что они создают язык, который в отличие от привычного языка Пушкина и Гоголя простому народу малопонятен. Это объясняется достаточно просто. В каждом, даже самом глухом, малороссийском селе 19 века, где девушки, на радость фольклористам, водили хороводы у вод, а парни по старинке умыкали их на Ивана Купалу, был православный храм (с него и начиналось село), очаг тысячелетней веры, христианской культуры, «самоидентификации» и живого церковнославянского языка. Из него, как известно, в 18 веке вышел русский язык, сохранив в себе большое количество церковнославянизмов как нетронутых, так и преобразованных, недаром даже нынешние одичавшие галицкие униаты не могут отличить русский язык от церковнославянского и устраивают скандалы в православных храмах. Будучи государственным языком Российской империи, языком госуправления, науки и просвещения, он, при всем своем «западничестве», сохранил в себе живые и глубокие народные корни родной православной веры, письменности и культуры, а потому был понятным для простолюдина.

Фольклористы же, по застарелой европейской романтической традиции, считали изустный язык сельской глубинки – исчезающими остатками первобытной дохристианской народной речи. Эти остатки они пытались извлечь, очищая живую речь от «поздних» религиозных и культурных наслоений – церковнославянизмов и русизмов, и создавать из них новую языковую реальность, которую народ понимал с трудом. Поэтому, скажем, известный педагог и писатель Амвросий Добротворский (1811-1891), директор народных училищ Полтавской губернии, писал, что этот язык «или совершенно искусственный, или слишком местный (полтавский, черниговский), значительною долею слов и оборотов своих давным-давно устаревший и следовательно свое время отживший..». Он также отмечал, что художественные произведения, сочиняемые на этом языке, без переводного словаря, действительно, не понять «не только великороссу, но и малороссу».

Однако вернемся к нашему первограмматику Алексею Павловскому и его наследию. Стоило бы попенять на то, что в отличие от Н. Курганова, давшего в своем «Письмовнике» примеры сочинительства не только художественных произведений, но и философских, научных, научно-популярных, полемических и прочих текстов, Павловский ограничивается лишь художественными. Последователи также не уделяли этому должного внимания. Оттого едва ли не вся гигантская научная, познавательная, философская, публицистическая литература Малороссии 19 века – русскоязычная, включая саму фольклористику и филологию о малороссийском языке. Был даже такой любопытный случай. Когда в 1861 году был издан судьбоносный манифест императора Александра II об отмене крепостного права, украинофилы решили опубликовать его на малороссийском языке. Получили разрешение в министерстве (министром просвещения империи был харьковчанин Е. Ковалевский), однако затея провалилась: оказалось, что в ридной мове недоставало общественно-политической лексики.

Сегодня малороссийские грамматики 19 века выложены в сеть, и каждый может удостовериться, откуда есть пошло многообразное украинское правописание. От грамматики русской, академической. Впрочем, в 1861 году один известный собиратель фольклора и языковед Николай Гатцук (он издал в 1857 году в Москве сборник песен и пословиц «Вжинок ридного поля) призвал «наконец-то» отказаться от петровской гражданки и обратиться к своему, родному, национальному языку, который весь малороссийский народ «знает и понимает», а именно – к языку церковнославянскому. И уже на его основе, а не на русской гражданке, европеизированной, онемеченной и офранцуженной, создавать свой украинский литературный язык, которым писать стихи и прозу, записывать народные думы. Гатцук даже букварь сочинил. И что вы думали? Заклевали человека, поскольку наши украинофильские революционные демократы зачищали от церковнославянщины «ридну мову» не хуже своих будущих последователей-большевиков.

А. Павловский оказался прав, утверждая, что умеющий писать по-русски, сможет писать и по-украински. Таковыми были едва ли не все малороссийские писатели 19 века, причем большую часть своих художественных произведений или исторических трудов они писали по-русски. Тарас Шевченко не пользовался ни «павловкой», ни «максимовкой», ни «кулешовкой», писал свои поэтические украинские произведения исключительно русской грамматикой и русской орфографией, поскольку, как объясняет И. Огиенко, «еще не было устоявшегося украинского правописания». Так что русское правописание для шевченковских шедевров не было помехой. Как тут с благодарностью ни вспомнить наших сельских священников от Архангельска до Черкасс, которые открывали врата учености и творчества для крестьянских детей, даже крепостных!

В 1860 году главные литературные силы Малороссии (Шевченко, Белозерский, Костомаров, Кулиш и др.) решили сплотиться в Петербурге и начать выпускать свой толстый литературный журнал, одной из главных целей которого было создание украинского литературного языка. Так появился в 1861 году первый и единственный в 19 веке двуязычный украино-российский журнал «Основа. Южно-русский литературно-ученый вестник». Учредители объявили, что издание будет пользоваться «русским правописанием» как наиболее понятным для читателей. А одновременно  – развивать малороссийскую литературу, публиковать исторические исследования, поднимать важные для Южного края общественные и социальные проблемы, а также собирать словарь для будущего украинского литературного языка и составлять его грамматику. И все эти задумки (мы остановимся на них подробнее) понемногу стали реализовываться, однако в свет вышли лишь 20 номеров журнала, поскольку издание из-за малого количества подписчиков обанкротилось.

Таким образом все вернулось на круги индивидуального языкотворчества, и украинский язык ко времени Октябрьской революции подошел, по выражению первого наркома просвещения СССР, полтавчанина А. Луначарского, «свободным от оков грамматики». Правильнее сказать – без оков единой грамматики, поскольку каждый властитель украинских дум писал по-своему. Это необычно: можно ли представить, чтобы Карамзин использовал свое правописание, Пушкин – свое, Гоголь – свое, Чехов – свое и т.д.? Любопытное объяснение такой писательской практики 19 и начала 20 веков дал известный украинизатор академик Агафангел Крымский (1871-1942). Он отмечает, что наши писатели абсолютно доверяли простому народу и потому полагали: как народ говорит, так и надо писать, не особо заботясь, соответствует ли это каким-то правилам или нет.

Создавать художественные произведения по таким лекалам (как слышит ухо), конечно, можно – красиво, образно, колоритно, но как учить такому языку тех же детей? Скажем, Шевченко одно и то же слово в своих украиноязычных произведениях писал по-русски, но по-разному. Например, шесть раз он употребляет слово «внук», шесть раз «внуча», трижды «онук», а также – «внучатка», «онуча», «унуча» и соответственные производные – внукам, онучатам и т.д. (См. «Словник мови Шевченко», 1964). Эти слова – не синонимы, а шесть правописаний одного и того же слова у одного автора, великого Кобзаря, отца-основателя украинского литературного языка. А что говорить о правописаниях его последователей и эпигонов? Их – десятки. И едва ли не все они (украинские языковеды, тот же П. Плющ, утверждают, что – все), по примеру Павловского, «танцуют от русской печки» – русской грамматики (Драгоманов – от сербского варианта «петровской гражданки»), подстраивая ее постулаты под свое правописание. При этом грамматикотворцы, как водится, жестко ссорились, обвиняли оппонентов в том, что своими опусами сбивают с толку учителей и любителей украинского слова и даже отказывали друг другу в самом знании языка, для которого они творили правописание.

Во время гражданской войны (1917-1921) многократно сменяемые власти как-то успевали издавать правописательные декреты (Центральная Рада, большевики), которые вряд ли кто-то успевал прочесть, не то что исполнять. Конец языковым старорежимным и буржуазным распрям, шатаниям и разброду, как известно, железной рукой положил Совет народных комиссаров Украины, постановивший в 1926 году «создать украинское правописание» украинскому языку. Для большевиков это было важнейшей задачей, поскольку лично Владимир Ильич и ЦК РКП(б) постановили «превратить украинский язык в орудие коммунистического просвещения трудящихся масс». За очень короткое время (не без назидательных репрессий) одна за другой были созданы две или даже три украинские грамматики и соответственно – правописания (применение на письме грамматических правил). Удивительным было то, что они появились за полвека до создания украинского лексикона – первого толкового словаря украинского языка 1980-года, с впервые приведенной в нормативное состояние обширной лексикой, откуда правильное написание слов и их сочетаний (грамматика), по теории, и должно «извлекаться», произрастать. Но ведь большевики были рождены, чтобы, преодолевая пространства и просторы, сказку сделать былью. И телега на десятилетия опередила лошадь.

Правописание 1933 года, которое, с небольшими изменениями, внесенными в 1946-ом, в 1960-е и 1990-е годы, действует до сих пор, было создано за пять месяцев. Такая стремительность не снилась ни французским, ни русским, ни шведским академикам. Известный украинский языковед-эмигрант, академик Ю. Шевелев (1908-2002), который в предвоенные годы сам занимался коммунистическим языковым строительством на Украине, большевистскую методу описывал так: советская система, установившая контроль над структурой украинского языка, запрещала определенные слова, семантические конструкции, грамматические формы, правописные и орфоэпические правила, а на место них внедряла другие – «близкие к русским или «живцем» перенесенным из русского языка». Обвинение справедливое, но отметим, что коммунистические языковеды ничего не делали сверх того, что до них делали А. Павловский и сам Тарас Шевченко, приспосабливая малороссийскую простонародную лексику под русскую грамматику. Это позволяло украинскому слову распространяться по всему ареалу русского мира. Вот, скажем, Владимир Ильич в Шушенском любил напевать «Реве та стогне Дніпр широкий», понимал в песне все, до последнего слова, хотя вроде бы и на Украине никогда не был и ни одной книжки на украинском не прочел.

В 1934 году был создан Союз советских писателей Украины, кузница коммунистических писательских кадров, которые на утвержденном годом ранее украинском правописании, с «живьем» вырванными из русского языка и «живьем» вставленными в него русскими семантическими конструкциями, грамматическими формами и правописными правилами, начали ковать классическую украинскую советскую литературу и создавали ее шесть десятилетий – от Павла Тычины до Лины Костенко, от Александра Довженко до Владимира Яворивского.

Создают и поныне, без всякой, заметим, благодарности к материнскому русскому языку, который своими петровскими литерами ловил первые звуки соловьиной мовы на живописной Полтавщине, делая их зримыми, создавал из них первые письменные слова, словосочетания, предложения и поэтические строки, на своих грамматических крыльях поднимал ввысь запечатленные в слове мысли и чувства, наконец, стал остовом современного литературного украинского языка. И делал это от души, недаром наши поэты считают ридну мову «явлением космическим», сошедшей прямо с небес в Институт языкознания имени Александра Потебни. И что же? Сегодня, в лихую годину, когда русский язык на своей исторической родине, даже в Киеве, матери городов русских, вытаптывается безжалостной хунвейбинской ногой порошенок и зеленских, за него некому заступиться! Где вы, мастера бесстрашного украинского слова? С кем вы?

Как «исчезающее наречие» становилось письменным словом

Грамматические проблемы рождающегося малороссийского языка были связаны не только с отсутствием практики (многовековой – как у русского языка) письменного употребления малороссийских слов, но также заключались и в их небольшом количестве и специфическом составе. Первограмматик Алексей Павловский пишет в 1818 году о «слабой тени исчезающего наречия», родоначальник украинской фольклористики князь Н. Цертелев в 1819-ом отмечает, что малороссийское наречие «устарело для самих малороссиян», П. Лукашевич записывает в 1839 году «последнюю думу» и сетует, что сельская молодежь вечерами без всяких квот распевает современные «московские солдатские песни». На славянизмы, уже не употребляемые в русском языке, указывают И. Войцехович, издавший в 1823 году «полнейший» словарь малороссийского наречия на 1173 слова, и М. Максимович в своем «Собрании малороссийских песен» 1827 года.

Очевидно, что русский язык и создаваемая на его основе устная словесная культура в начале 19 века повсеместно вытесняли из наречий (не только малороссийского) старый славянский (церковнославянский) язык и его изустные производные, которые воспринимались уже как малопонятная архаика. Строго держались старых допетровских словес только старообрядцы, принципиально не читавшие и не писавшие петровской гражданкой, а также не певшие светских песен.

Кроме архаизмов, И. Войцехович указывает на заимствования из иностранных языков, а также на «коренные», малороссийские слова, однако не отмечает в своем словаре, какие к какой группе принадлежат. Более системно подходит к классификации Михаил Максимович. В своем знаменитом песенном сборнике он дает в алфавитном порядке словарь употребляемых в песнях слов, «отличных от русских» (более 450 в 130 текстах). Это слова, бытующие только в Малороссии, и заимствования из татарского, южнославянских и других языков.

Большую часть заимствований составляют полонизмы, слова, пришедшие из польского языка в малороссийское наречие и закрепившиеся в нем. 170 слов на 130 песен сборника – ни одна малороссийская песня не обходилась без польского слова. Это, конечно, объясняется тем, что наши земли долгое время входили в состав Речи Посполитой. Особенно сильно полонизированными, отмечает И. Огиенко, были Правобережье, Волынь, Подолия, которые лишь через полтора века после Богдана Хмельницкого воссоединились с Русью. Польский язык был государственным, языком культуры, книжности, образования, через него Киев и Москва получали коммуникацию (а также через чехов) с западноевропейской культурой. Только при Петре I был проложен прямой путь к научным и культурным сокровищам Германии, Франции, Италии, Голландии, Англии.

В 18-19 веках польский язык в Малороссии продолжал оставаться языком культуры и образования (ущемления начались после польского сепаратистского восстания1862-1863 гг.), поскольку большое количество поляков стали гражданами Российской империи. Своим культурным корням была предана и бывшая аристократия Речи Посполитой. Скажем, полковник русской армии Павел Энгельгардт происходил из древнего дворянского баронского рода, служившего польской короне, а затем присягнувшего российским императорам. Миллионер, имевший 18 тысяч крепостных душ только на Киевщине, он менял места государственной службы, однако его домашним, обиходным языком был польский, и все его слуги, в том числе и отрок Тарас Шевченко, естественно, должны были этим языком владеть. Поэтому наш Кобзарь русской грамоте научился у сельского дьячка, а польскому языку – у своего хозяина.

Существует, правда, иная версия, которая гласит, что во время службы Энгельгардта в Вильно Тарас влюбился в некую юную красавицу-польку, которая сказала, что его любовь останется безответной до тех пор, пока он не выучит польский. Естественно, язык был освоен в кратчайший срок и в совершенстве. Такой вот штришок к вопросу о роли любви в вопросах языкознания. Умели люди добиваться своего! Говорят, девушка даже сочиняла детские рассказы и зачитывала их уснувшему Кобзарю.

Впрочем, история свидетельствует, что в Речи Посполитой окатоличивание и ополячивание «тутешнего народа русского» сопровождалось не любовью, а насилием. Если сегодня подневольному русскому «быдлу» (с польск. «скотина», «домашний рогатый скот») за незнание мовы барышни швыряют мелочь в лицо, а кремени их штрафуют и лишают куска хлеба, то при поляках подневольное «малороссийское быдло», которое, впрочем, тоже именовалось «русским», за незнание ридной польской мовы могли просто выпороть, а то и забить. Поэтому постоянно вспыхивали антипольские восстания, в которые немедля вписывались запорожские казаки, защитники угнетенного народа, православной веры, родного языка и системные недруги унии и польских панов.

Однако пресс был многовековым и тяжелым, поэтому полонизация отразилась и на письменной культуре (многие знаменитые киевские книжники в 17 веке, при всем своем русофильстве, писали труды старопольским языком), и на фольклоре, в который вошел и сохранился, как видим, до 19 века значительный корпус польских слов. Стоит, пожалуй, полностью (жанр длинноты это позволяет) привести эти полонизмы (польские заимствования), отобранные М. Максимовичем из малороссийских песен, чтобы можно было судить о характере и степени влияния польского языка на малороссийское наречие: «Якій, як, яр, щербатый, щирый, що, шукаты, шлях, чи (или), черевык, цап, хустка, ховати, хылыты, хата, тыждень, трохи, сукня, став, спиваты, сподиватысь, спыс, снидаты, рятуваты, руйноваты, рудый, рик, розшарпаты, рада, пытаты, прысунутыся, прыгортатыся, похылытыся, полыца, подмовляты, парубок, папир, пан, палыты, отруиты, ни, нехай, недиля, небога, москаль, мова, млыновый, марне, люлька, любый, личыты, лоскотать, лан, лазня, ланцюг, криныця, крапля, кохаты, комора, комин, коваль, керуваты, квитка, квапытыся, качка, казаты, иншый, зранку, змовыты, зготую, звычай, зарученый, заробыты, занехаты, замовляты, заволаты, жупан, жито, жарт, жалю, дидько, дробный, дьякую, дивоватся, дбаты, громада, гребля, горилка, гомон, голка, годуваты, гармата, гадина, гай, вчора, втекаты, ворушиты, волоцюга, вечеря, вечорныци, весилье, Велыкдень, вага, будуваты, будынок, брыдкий, бо, Бо-дай (Бог дай), блыскавка, барыло, барзо, бачиты, бавлюся, або».

Наличие полонизмов (а их, конечно, значительно больше, чем в этом словаре Максимовича) было поводом для жарких дискуссий об украинском языке в 1860-е годы, а также в 1920-30-х годах. Скажем, писатель, историк, педагог Иван Кулжинский (1803-1883), учитель Гоголя и Гребенки в Безбородковском лицее, писал, что «проказа полонизмов» – свидетельство того, «как Малороссия стенала под игом Польши», и от них надо очищать малороссийское наречие, сближая «с родным своим русским языком». Впрочем, когда придет время украинофилов – революционных демократов, и игом будет объявлено уже самодержавие, то призовут очищать мову уже от имперского наследия – русизмов, коих в ней было во много раз больше, чем полонизмов.

Понятно, что вычищать язык ни от каких заимствований (а они есть в языках всех народов) не стоит, тем более, если они стали плотью произведений литературы и искусства, поскольку это будет и вычищением запечатленной в языке истории народа. Любопытно другое: если в 19-м – начале 20 веков полонизмы в Малороссии воспринимались как очевидное польское влияние, то в конце века, да и в наши дни для многих они – маркер самого украинства.

Обратимся теперь к количественным характеристикам словарного запаса малороссийского наречия и будущего украинского языка. С советских времен нас учат, что основой украинского языка стал живой разговорный язык Полтавщины и Черкасчины. Первый словарь простонародных слов (отличных от русских) собрал в количестве одной тысячи и издал в приложении к «Энеиде» И. Котляревский. В 1818 году П. Павловский его дополняет и издает в количестве 1300 слов и фразеологизмов. Н. Цертелев и М. Максимович публикуют в приложениях словарики в несколько сот слов. «Полнейший» малороссийский словарь 1823 года И. Войцеховича вмещает 1173 слова. Н. Гоголь, занимаясь историей запорожских казаков, также составляет словарь в пару сотен слов. Как видим, запас слов, отличающихся от русских, был невелик.

В 1841 году с изданием в Санкт-Петербурге «Кобзаря» началась эпоха Т. Шевченко (1814-1861), основателя украинского литературного языка. Как известно, лишь небольшая часть произведений поэта была издана при его жизни. Однако советские шевченковеды под эгидой Института языкознания им. А. Потебни Академии наук Украины собрали и издали все, без исключения, его произведения, произвели их разбор и выпустили в свет два словаря, в которые вошла вся лексика шевченковской поэзии и прозы, а также его дневников и переписки. В 1964 году был издан «Словник мови Шевченка» в двух томах, это 10 тыс. 116 слов, взятых из украиноязычных произведений поэта и его переписки. В 1986 году вышел в свет двухтомный «Словарь языка русских произведений Шевченко»: 20 тыс. 548 слов – лексика произведений Кобзаря, написанных на русском языке, а также его дневники и русскоязычная переписка. Почему не издали общий словарь, ведь Шевченко одновременно писал по-русски и по-украински, а зачастую и по-русскоукраински? Очевидно, академиков смущало, что каждые два из трех слов «отца нации» будут русскими.

Впрочем, присмотримся к украинской части шевченковского наследия. Составители «Словника мови Шевченка» указывают, что этот «словник відтворює відображений у Шевченка лексичний склад української мови II половини XIX ст.». Откроем его (словарь есть в Сети) и посмотрим, каким же, действительно, был словарный состав нашей соловьиной мовы полтора столетия назад, причем у лучшего из ее поэтов. Право, есть чему удивляться! На первую же букву «А» в словаре дано 106 слов, из них лишь 23 отличаются от слов русского языка. Это: абы, абыто, або, абы-чий, абощо, авжеж, аджеж, ажеж, але, ангол, агелятко, ангеляточко, ани, аниж, аниже, аникогисенько, анителень, анихто, аничогисеньки, аркуш, аркушик, ач.

Остальные 83 шевченковские слова неотличимы или мало отличаются от слов русского языка, попросту говоря, русизмы: Аарон, август, Авраам, Авиньона, автодафе, агарянский, агу, ад, Адам, Адамив, адресуваты, адив, адрес, адресованный, аж, азбука, Азов, айда, академик, академия, акафист, акварелист, акварельный, аксиома, аксамыт, аксамытный, аксамытовый, акты, акции, алебастр, Александровский, аллилуя, Алкид, Алкидив, аллах, алмаз, Альбано, альбом, альманах, Альта, аминь, Амон, амфоры, Анафан, анахоретки, анахронизм, ангел, Андруши, антипапа, ану, Аполлон, апостол, апостольский, Аппиев шлях, апрель, Арал, Аральское море, арена, аренда, арестант, арестуваты, аристократ, ария, армия, армяне, артистка, архиерей, архиерейский, архимандрит, Архимед, архистратиг, аршин, ассигнации, аспид, Астраханский, Астрахань, астрономия, аттестат, Атилла, аул, Афины, африканский, ах.

По другим буквам ситуация немногим лучше, украинизмы составляют где четверть, где треть слов, но не более половины. Поэтому и Шевченкова мова, и Шевченкова поэзия были «зросийщены» уже при зачатии. А словарь живого украинского шевченковского языка составляет не более 5 тысяч слов. Кстати, «Шевченковский словник» И. Огиенко (Виннипег,1961) с церковнославянизмами, русизмами, именами собственными и т.д. – менее 2,5 тыс. слов.

Сравним со словарным запасом русского языка того же периода (от Котляревского до Шевченко, т.е. от начала 19 века до 1860-х годов), который нашел отражение в словарях того времени. Приведем самые значительные из них: толковый «Словарь Академии российской» в шести частях (1806-1822 гг., 51 тыс. 338 слов); двухтомный «Опыт терминологического словаря сельского хозяйства, фабричности, промыслов и быта народного» В. Бурнашева (1843-1844 гг., 25 тысяч слов); четырехтомный толковый «Слова́рь церковно-славя́нского и ру́сского языка́» Второго отделения Императорской Академии наук 1847 года, в который вошло 114 тыс. 749 слов книжного и разговорного характера; «Опыт областного великорусского языка» А. Востокова 1852 года (с последующими приложениями – более 40 тысяч слов, которые употреблялись в северных губерниях); наконец, «Толковый словарь живого великорусского языка» В. Даля, в который вошло 200 тысяч слов и 30 тысяч пословиц и поговорок русского народа (1863-1866 гг.).

Как известно, друг Пушкина, «луганский казак» Владимир Даль (1801-1872), великий филолог, почетный академик Российской академии наук, был очень уважаем нашими украинофилами. Тарас Шевченко посещал его в Нижнем Новгороде, слушал его наставления, брал книги для чтения. Если бы Даль составлял словари не только в Северной Руси, но и в Южной, то, по его учению, на территории нынешней Украины ему пришлось бы составлять три лексикона: малороссийского наречия, новороссийского (от Днестра до Дона) и донского (районов Донбасса, которые входили в земли «Великого войска Донского), откуда он сам был родом. Даль вместил в свой словарь живой язык великороссов, опустив, правда, бранную лексику (20 тысяч слов). В третьем переиздании словаря проф. И.А. Бодуэн де Куртенэ вставил их в лексикон (из языка-то слов не выкинешь), и разразился скандал: наука столкнулась с культурой и нравственностью!

Впрочем, нас интересует другой вопрос: почему словарный запас живого языка великоросса (200 тысяч) оказался в разы большим, чем у малоросса (5-10 тысяч), хотя Малороссия была самой развитой, продвинутой, «цветущей» частью империи!? Даже пословиц, поговорок и бранной лексики в разы больше, чем слов у Кобзаря! Ведь не немыми были жители Южного края!

Ответ, очевидно, надо искать в структуре этого словарного запаса. Владимир Даль за свою жизнь собрал 63-72 тысячи общеупотребительных слов русского языка, не попавших в словари, и включил в свой знаменитый лексикон, к ним прибавил почти 100 тысяч слов из толкового «Словаря церковно-славя́нского и русского языка» (убрав, по своему усмотрению, слова устаревшие и малоупотребительные), более 20 тысяч слов взял из областного (великоросского, диалектного), терминологического, ботанического и других словарей т.д. Живой язык Даля – это тысячелетний язык Руси, ее культуры, письменной и устной, каким он сложился в 1820-х-1860-х годах. Владимир Иванович считал, что своим лексиконом он дал огромный инструментарий писателям, дабы они в поиске нужного слова уже не обращались к иностранщине. Сам придумал 245 слов на замену заимствованиям: атмосфера – мироколица, горизонт – небозем и т.д.

Составители словарей малороссийского наречия собирали не живой язык, а слова «отличные от русского». И. Войцехович свой словарь считал «наиполнейшим», хотя в нем всего тысяча с небольшим слов. Мы можем провести некоторые реконструкции. Сегодняшний первоклашка, по современным исследованиям, обладает запасом в несколько тысяч слов, младший школьник – в 20 тыс. слов (с производными), к концу школы он его удваивает, словарный запас составляет уже 40-45 тысяч. Затем каждые десять лет словарный состав увеличивается на 15-20 тысяч, а после 45 лет перестает пополняться, остановившись на 80-ти тысячах. Человек уже с трудом принимает новое и в языке, и в культуре.

Судя по словарю того же Даля, двести лет назад словарный запас у человека был не меньшим, чем у нас. Сегодня он сокращается, и не только потому, что вместо романов читают эсэмэски, а общаются междометиями и смайликами, а потому что сам процесс говорения перестал быть творчеством (созиданием мысли), превратился в пересказ избитых мнений шаблонными фразами. Древние сказители не знали шаблонов и не могли повторить какую-нибудь думу, не переиначивая ее и в содержании, и в словесном оформлении.

Как собиратель записывает простонародный язык? Он должен приехать в глухое село, найти старожила, усадить за стол, взять перо и бумагу и записывать его речь, всю и подряд, транскрибируя (воспроизводя каждое слово по звукам) и уточняя у «реципиента» значение каждого слова и контекстное употребление. В принципе, он должен записать и те 8-9 тысяч слов его активного запаса (которым человек пользуется в ежедневном обиходе), и вытянуть что-то из тех 70 тысяч слов пассивного запаса, значение которых человек знает, но употребляет по случаю или время от времени. Чтобы записать 10 тысяч слов «живого языка», должно хватать одного человека. Для этого не надо опрашивать сотни людей, месяцами и годами объезжать всю округу.

Получается, что, составляя словари по одной тысяче слов, Котляревский, Павловский, Войцехович и др. вносили в них лишь каждое десятое или даже двадцатое слово из живой речи опрашиваемого. В переводе на русский, общепонятный. Так записывают диалектологи, чем и аз недостойный занимался в конце 1970-х, во время фольклорной и диалектологической студенческих практик, пребывая в глухих селах на Сумщине. Насобирал, помнится, за две недели слов 120, на жиденькую четверочку, а иные мои замечательные однокурсники, отличники и отличницы, обладавшие необходимым терпением и занудством, по 200-300, а кто-то даже 500. 

А что же представляли 9 или 19 остальных слов? Это слова русского языка, конечно же, с местным выговором – полтавским «иканьем», черниговским «уоканьем» и т.д. Поэтому Борис Гринченко пишет, что в первой половине 19 века слов (отличных от русских) для украинского литературного языка «не хватало». Их, как видим, не хватало и у Шевченко, украинские стихи которого состоят наполовину, а то и более из русизмов. Недаром Н. Добролюбов и прочие властители дум в своих статьях в столичных журналах приводили его стихи без перевода, указывая, что они понятны русскому читателю.

В 1843 году писатель-интеллектуал, переводчик с французского и немецкого языков, полтавский помещик П. Белецкий-Носенко (1774-1856) присылает министру народного просвещения Сергею Уварову объемную рукопись «Словаря малороссийскаго или юго-восточного русскаго языка, филологического, этимологического с показанием частей языка, окончательных корней слов, идиотизмов, метаплазмов, со сводом синонимов, с пословицами и поговорками, составленного по произношению, каким говорят в Малой и Южной России, Павлом Белецким-Носенком, членом двух Императорских российских ученых сообществ». Автор пишет: «Я не вносил в мой словарь тех слов, которые принадлежат без всякого различия языку великорусскому и малорусскому, а только те, которые или совершенно отличны, или разнятся произношением обитателей Полтавской губернии и прикосновенных к ней Киевской, Волынской, Подольской, южной части Черниговской, Екатеринославской, Харьковской и проч., как потомков древних Полян и Угличей. Вот причина, почему словарь мой содержит в себе только несколько десятков тысяч слов» (около 20 тысяч).

Как видим, он продолжает путаницу, начатую, впрочем, еще прежними лексикографами, когда малая часть малороссийского словарного запаса (слов, отсутствующих в русском языке или отличных от русского даже только в произношении) называется целым – малороссийским языком. При этом словарь – переводной: значения слов объясняются русскими аналогами. Кроме того, автор включает в лексикон и книжную лексику Западной Руси, древнюю и современную, перечисляя ее источники. Исследователь связывает историю языка с историей «русской Украины и ее народа», деля ее на три периода: с древнейших лет до покорения Батыем Киева, затем время «под игом Польши и унии» до «славного гетмана Хмельницкого», а далее от Хмельницкого до наших дней.

Каждый период, по Белецкому-Носенко, оказал свое влияние на народ и его язык. Скажем, с юго-востока в него «вкрались… многие азиатские выражения от гуннов, казаров, печенегов, косогов, торков, берендеев, черных клобуков и проч.…, а впоследствии от половцев, монголов, ногайцев или крымцев». Автор приводит «некоторые из очень многих азиатских слов»: «сарай, амбар, башка, базар, буздыгарня, бардак, бурдюк, кавун, гарбуз, баштан, батлажан, козак, гайдамак, карман, гаман, кавьяр, куля, гуля, отара, бугай, огир, чабан, кукуруза, инжир, тютюн, майдан, хабара, шатер, баркан, кизяк, канчук, корга и проч. и проч.». Такое же влияние оказывало «иго унии и Польши», откуда в язык влились латинизмы и полонизмы, о чем мы уже упоминали. Сам же малороссийский язык Павел Белецкий-Носенко считает языком церковнославянским, испорченным в Запорожье разнообразным языкосмешением. Малороссы отправляли в Сечь молодежь на воспитание и возмужание, а те, возвращаясь, распространяли язык по другим регионам.

Вместе со словарем автор, как водится, присылает Уварову и созданную им грамматику малороссийского языка. Министр отправляет обе рукописи в Императорскую академию наук, та пересылает их М. А. Максимовичу для анализа и рецензии. Михаил Александрович высоко оценил труды ученого, дал добро на публикацию, однако предложил «почтенному автору» сделать в них «некоторые улучшения», чтобы они «соответствовали современному требованию филологии». А именно: опустить размышления о том, «что язык Южнорусский есть церковнославянский, измененный и исковерканный в Запорожье после нашествия Татарского и уже в этом виде распространившийся по всея Южной Руси, что приказки Гребенки не уступают басням Лафонтена и Крылова и т. д.». Максимович предлагает отделить в словаре письменные западнорусские слова от простонародных южнорусских и выстроить весь словник по другому принципу.

Павел Белецкий-Носенко был человеком екатерининской эпохи, характерным, с пяти лет воспитывался в питерском Сухопутном шляхетном корпусе, прошел воинскую службу, участвовал в сражениях, брал Измаил. Выйдя в отставку, он занялся переводами и литературными трудами, написал около 60 художественных и научных сочинений: «Сказки на малороссийском языке» (1812), «Словарь немецких писателей» (1816), «Ломоносов и Державин величайшие лирики российские» (1816), «Существенные свойства поэзии и риторики» (1821), «Логика» (1821), «Баллады на малороссийском языке» (1822-1829», роман «Зиновий Богдан Хмельницкий» (1829) и т.д. Павел Павлович был не из тех, кто ради публикации своего даже многолетнего труда отказывается от собственных мыслей и убеждений, чем, скажем, всегда грешили литераторы советского, да и нынешнего времени. Он не согласился с замечаниями, написав: «Я почел бы себя счастливым, если бы мои сочинения были изданы как они есть». К тому же переписывание словаря заняло бы не один год, на что, по слову автора, его века уже не хватит. Хотя писатель прожил еще более 10 лет и умер в 1856 году.

Но, как бы то ни было, крупнейший по объему словарь малороссийского языка 19 века так и остался в рукописи, на него ссылались многие последующие лексикографы, но не издавали. Он будет опубликован под названием «Словнык української мови» лишь в 1966 году Институтом языкознания им. А. Потебни в серии памятников украинской словесности, правда, размышления автора о происхождении украинского языка, по советской методе, будут заменены их критическим пересказом. Как видим, коммунистическая языковая наука постулирует часть (десятую или двадцатую) живого малороссийского языка 19 века, как язык в целом. Резонный вопрос: а остальная, большая часть (если по далевской аналогии считать, что весь словарный запас малороссов тоже составлял не менее 200 тысяч слов), живой речи – это уже не украинская мова? А какая?

В поисках неведомого слова

В конце 1850-х проблемой создания южнорусского (как у Шевченко), или малороссийского, украинского литературного языка озадачивается питерская могучая кучка интеллектуалов-украинофилов (Белозерский, Кулиш, Костомаров, Шевченко, Кистяковский и др.), учредившие для этих целей первый украинский журнал «Основа: Южно-русский литературно-ученый вестник» (1861-62 гг.). Отцы украинства задекларировали научный европейский подход к языкотворчеству: собрать лексику, создать толковый словарь, на его основе написать грамматику языка, сочинять на нем познавательную и прочую важную для человека литературу (чтобы можно было читать не только «про степи и могилы»), обучать детей. Учредители, как и Даль, были славянофилами, еще и пострадавшими за создание тайного общества по панславянскому переустройству мира (Кирилло-Мефодиевское братство), но продолжали стоять на антизападнических позициях, отстаивали самобытность, почвенничество, народность и т.д.

Казалось бы, по-далевски, берите сто тысяч слов своего 900-летнего летописного, печатного церковнославянского и русского наследия или выберите что-то из него, киевское, черниговское, полтавское и т.д., добавляйте к нему современное сельское просторечье Котляревского, других собирателей и делайте словарь. Нет же, только просторечье, причем очищенное от церковнославянизмов и русизмов! «Основцы» стали собирать словарь «неудобопонятных южнорусских (просторечных, разговорных) слов»» и начали публиковать его в журнале с переводом на русский.

Это объясняется тем, что украинофилы враждебно относились не только к петровским реформам и вообще к 18 веку, столетию Просвещения (порядки немецкие, культура французская, государи-императоры тоже немцы и т.д.), но и к допетровской малороссийской культуре. П. Кулиш пишет: «Нам не жаль истребления целых рукописных библиотек, накопленных киевскими академистами, черниговскими семинаристами, жаль умственных сил и времени, потраченных на труды, недостойные потомства». Основцы убеждали читателей, что культура и наука монастырей, братских школ, а более всего, конечно, Могилянки – не что иное, как схоластика, бессмысленная и бесполезная. Даже талантливый Сковорода – «жертва тупой школьной науки старого времени». Вместо того, чтобы по глухим селам собирать простонародную изустность и распевать на лекциях кобзарские песни, эти клерикальные грамотеи штудировали древних римлян, греков и всякую церковнославянщину!

В последующем украинофилы придумают термин «искусственно-схоластическая» малороссийская литература 16-17 вв. Крупнейший украинофил царских и советских времен, друг Леси Украинки, полиглот, создатель украинских грамматик и словарей академик А. Крымский (1871-1942) писал в 1907 году о знаменитых трудах православных писателей Речи Посполитой Памвы Беринды (1550-1632) и Мелетия Смотрицкого (1577-1633): «Пользуясь всей этой литературой, надо однако твердо помнить, что это вовсе не малорусскій языкъ, а неорганическое язычіе: смѣсь польщины съ церковно-славянщиной, напитанная то въ большей, то въ меньшей степени малорусскими элементами».

Впрочем, «неорганическим язычием», «корой чужой речи», сквозь которую едва проскальзывали «местные особенности», был объявлен весь церковнославянский язык и созданное на нем многовековое летописное культурно-историческое наследие Руси. Дескать, святой князь Владимир, крестив Русь, задавил чуждой церковнославянщиной местные киевские говоры, и они в этих оковах пребывали 900 лет. Однако и сам церковнославянский язык был, по Крымскому, дефективным даже для Болгарии, откуда он пришел на Русь, поскольку в 9 веке экзарх Болгарский Иоанн «ковал» его терминологию «буквально и рабски по греческим образцам», неприродным для самих болгар. Разумеется, и русский язык Тредиаковского, Ломоносова и Державина также был объявлен «псевдорусским», поскольку создан по лекалам французских и немецких грамматик. Крымский указывает, что крестьяне не читают Толстого и Достоевского, поскольку язык их романов ближе к просторечию французскому, а не русскому.

Необязательная вставка. Вот этот культурный нигилизм, появившийся во второй половине 19 века, захождение ума за разум – сначала изобличение как «неприродного», ненародного собственного языка, культуры, истории, наконец, православной веры, а затем отречение от них – пропагандировали не рабочие и крестьяне, не «восставший хам», а высоколобые интеллектуалы. Все это в 1917 году обернется погромом тысячелетнего культурного и духовного наследия Руси и России, когда запылают поместья и дворцы, библиотеки и музеи, а затем взлетят в воздух и взорванные храмы. Причем сами высоколобики будут потрясены: в Малороссии, скажем, были уничтожены многие сотни дворянских гнезд, каждое из них, по петровским канонам, было произведением искусства, архитектурного, садово-паркового, с прудами, скульптурами, голландскими цветниками и т.д. Сохранились немногие (Софиевка в Умани, Александрия в Белой Церкви, горчаковский парк в Переяславе). Ну, разграбили, растащили, а зачем книги и картины сжигать, скульптуры разбивать, парки вырубать? А потому, что «чужое и не наше».

Или, вот, посмотрел сюжетец у блогера Анатолия Шария о «сжигании православных икон на Донбассе». История, по-видимому, шестилетней давности: воины АТО, освободив от сепаратистов какое-то село или городишко, на улице сделали кострище из православных икон, журналов, спалили их, запечатлев содеянное на фото. Среди уничтоженных «артефактов» самым большим оказалась репродукция в деревянной рамке «Сикстинской Мадонны» Рафаэля Санти. Очевидно, защитники отечества и ее посчитали атрибутом «русского мира», бороться с которым призвали порошенки и коломойские на своих гнусных и лживых телеканалах.

Федор Достоевский, 200-летний юбилей которого мы сейчас отмечаем, по свидетельствам, мог часами стоять перед «Сикстинской Мадонной» в Дрездене, взволнованный и растроганный до слез. Ее репродукция висела и над диваном, на котором умирал писатель. Он обращался к ней в предсмертном бреду. Достоевский считал, что Красота (а это Христос) спасет мир, а воплощенная в совершенных произведениях искусства, в той же «Сикстинской Мадонне», возвышает, преображает и ведет человека к спасению. Чтобы поселить красоту в человеческих душах, нужны долгие годы, а чтобы взрастить хунвейбина, достаточно злобной лжи олигархических СМИ. Какая пропаганда – такие и нравы!

Однако всякое созидание (а «основцы» ставили целью создать украинский литературный язык) должно опираться на какой-то фундамент. Отвергнув культуру, образованность как чуждые народу, они этот фундамент нашли в неграмотности, которая была объявлена древностью. П. Кулиш, Н. Костомаров и другие на страницах журнала доказывают: благодаря тому, что люди избежали просвещения, обучения в школах, чтения книг, они сохранили свою народную самобытность, собственно украинскость и в сельской простонародной речи, и в песнях, и в суеверном образе мысли. Вот ее-то и надо извлечь из народа, на ее основе создавать письменность, культуру и ими же народ просвещать. Они пишут, что знаменитые малороссы, приезжая из Вильно и Киева в Москву и Питер, создавали русский литературный язык, но они в него привнесли «не то, что нужно»: ученую «неприродную» киевскую схоластику, а не исконную мужицкую простонародность.

Вершиной этой необразованности, неграмотности был объявлен, конечно же, Тарас Григорьевич Шевченко (1814-1861). Через месяц после смерти поэта в 5-ом номере «Основы» начинают публиковать его личный дневник. В предисловии к публикации редакция пишет: «Гениальность природы Шевченка видна и в том, что он так много понимал и так верно угадывал правду, почти без всякого научного, школьного образования: до последней своей минуты он не знал русскаго правописания; его «дневник» наполнен ошибками в исторических именах, технических названиях, в словах из иностранных языков: но много ли у него ошибок в понимании природы, искусства, человека, родины и самого себя?»

Надо же! Академик Императорской академии художеств, наизусть знавший всего Лермонтова и едва ли не всего Пушкина, дневавший в библиотеках, обладавший обширными знаниями в литературе, искусстве, истории, театре, музыке, был, оказывается, до последнего вздоха неграмотным. Прямо Арина Родионовна! Нелепость этого утверждения опровергает и сам «Дневник», где Шевченко предстает вполне европейским ироничным интеллектуалом – меломаном, театралом, с отменным, судя по переписанным им стихам, художественным вкусом. Однако миф о «безграмотном Кобзаре» культивировался и оказался очень живучим. В 1961 году Иван Огиенко пишет: «В русской школе Тарас не учился, и это сберегло его язык». Ну, а сам-то Огиенко, как и все украинофилы до него – Костомаров, Кулиш, Гринченко и пр., – закончили русские школы, даже не школы, а гимназии, поэтому, по образовательным канонам того времени, свободно владели, по крайней мере, двумя европейскими языками, они что, родной язык не сберегли?

И. Огиенко наличие большого количество русизмов в украинских произведениях Шевченко объясняет тем, что они были частью «украинской живой речи», но их у Тараса меньше, чем в произведениях Котляревского или Квитки-Основьяненко. Он предлагает считать русский язык устаревшим украинским, поскольку русизмы – «это наши вековечные архаизмы, правописные и словарные, что господствовали в нашей литературе веками». Русский язык, как золотая латынь украинского!

Но, как бы то ни было, «основцы» взялись «исчезающее наречие» превратить в полноценную письменность. Уже в первом номере журнала (январь, 1861 год) появилось объявление, что Пантелеимон Кулиш начинает публиковать собранный им словарь украинского языка. Автор пишет: «Считаю нужным прибавить, что словарь мой будет заключать в себе, во первых, слова, употребляемые народом в разговорах, во вторых, слова, выбранные из народных пословиц, песен, преданий, сказок и т.п., в третьих, слова, содержащиеся в произведениях лучших наших писателей». Как видим, упор делается на «изустность», которую, конечно, очень трудно собрать, упорядочить, сделать общепонятной и продуктивной. Писатель также сообщает и об очередной грамматике, которая будет помещена в предисловии к словарю.

Однако в следующем номере Кулиш уведомляет читателей, что приостанавливает подготовку к публикации, поскольку в Киеве в свет начнет выходить словарь южнорусского языка на 35 тысяч слов фольклориста и языковеда К. Шейковского (1835-1903). Шейковский, действительно, начал издавать свой «Опыт южнорусского словаря» в четырех томах (сумел издать лишь одну часть на А – Б), в предисловии к которому отказ Кулиша назвал курьезом, трусостью и хитростью, дескать, побоялся конкуренции. Он также провидчески заметил: «Знаю, что Кулиш и Ко напустится на мой словарь, придумает много недостатков, выищет много промахов и пр. и пр. Я наперед говорю, что не считаю Кулиша компетентным судьей в этом деле: он мало знает южнорусский язык, чтобы не сказать более».

Предвидение сбылось в полной мере, поскольку киевский лексикограф, как водится, придумал собственную грамматику, которую стал использовать в словаре. «Основцы» ответили жестко: «В книге Шейковского прежде всего обращает на себя внимание правописание. Не говоря о том, что пора бы уже нам остановиться на чем-нибудь одном, а не выдумывать для каждой книги более или менее мудреные значки, не имеющие исторического смысла и очень затрудняющие читателей, о правописании г. Шейковского мы должны сказать, что в искусственности написания слов он пошел едва ли не далее г. Гатцука … было бы очень интересно узнать, на каких исторических основаниях он создал свое правописание? Сами мы до этого не добились, и да извинит г. Шейковский, если во всех этих значках и новых буквах мы видим пока лишь одну суету…».

Как видим, киевляне с питерцами перессорились уже «на значках и буквах», собственно говоря, на азбуке, не дойдя до частей речи, словообразования, словосочетания и до прочих основных языковых сложностей. Никто не только не хотел никому уступать (азбуки Кулиша, Шейковского и Гатцука в корне отличались друг от друга, основывались на разных принципах), но и искать компромиссы. К тому же каждый из них уже издал книжки фольклорных или художественных текстов, написанных собственной азбукой и грамматикой. Все стояли на своем, придумывали новые правописания, что, конечно, давало оппонентам лишний повод утверждать, что никакого особого украинского языка не существует, а есть лишь диалектные варианты языка русского.

При этом все дружно призывали преподавать украинский язык в школах, поскольку «мы ничем не хуже татар или евреев», у которых таких проблем не было. Даже добились разрешения на издание пособий на украинском языке («Граматка» Кулиша, «Букварь» Шевченко и др.) для отрытых Александром II воскресных школ для трудящихся. Однако оказалось, что практической языковой и педагогической проблематики в «Основе» – кот наплакал. Журнал публикует много совершенно необязательных русскоязычных материалов: современные государственные акты, касающиеся губерний Южного края, монографию о пчеловодстве (в трех номерах!), длиннющие художественные и исторические исследования о гетманах и т.д. – что можно было печатать, где угодно, а не в единственном украинском журнале. А насущного, языкового, школьного (программы, методики, те же азбуки, грамматики и т.п.) с гулькин нос.

Даже наследие Кобзаря не смогли приспособить для школьных целей. И. Огиенко пишет: Шевченко пользовался русским правописанием, но сам признавался, что так и не смог осилить «оксию» (ударение). Для поэта силлабо-тоника, впервые вводящему в письменность простонародную речь, где никакие орфоэпические нормы (произношение и «плавающие» ударения) не соблюдаются, это, конечно, проблема. Это проблема и для читателя. Основцы использовали русскую орфоэпию («каждый, знающий русский язык, поймет и украинский»), проставляя ударения над украинскими словами. Но ведь стоило бы предложить свои нормы!

Огиенко пишет: одну гласную (ѣ́) Шевченко никогда не употреблял, вместо «і» писал «и», но и «ы» употреблял также. Мог одно и то же слово писать по-разному. В поэтических произведениях в основном использовал сложносочиненные предложения, но прописные буквы в начале строк употреблял изредка, из знаков препинания лишь иногда использовал запятую, но и то «не там, де треба». И какой грамоте можно учить на таких текстах? К тому же без программ, учебников, методик, пособий?

Хотя были ведь хорошие примеры. Скажем, еще в 1857 году артиллерийский офицер, прошедший Крымскую войну, граф Лев Толстой озаботился проблемой народного обучения и создания крестьянских школ. Он не только призывал «учиться у крестьянских детей», обучать их простонародным языком, но и составил программы по всем предметам (арифметике, географии, литературе и т.д.), написал много поучительных и познавательных рассказов для детей из крестьянского быта. Эти работы составили несколько томов в наследии писателя, по толстовской методике работала не только школа в Ясной Поляне, но два десятка школ по всей округе. А у основцев между декларацией и делом оказалась дистанция огромного размера. С подобной проблемой столкнется и Михаил Драгоманов (1841-1895), который откроет в Швейцарии независимый, без цензуры и оков, украинский журнал. По его словам, сотрудничать вызвались два десятка авторов, а на деле лишь четверо умели писать по-украински и присылали свои материалы.

Но, как бы то ни было, после перепалки ни Шейковский, ни Кулиш своих словарей не издали. Очевидно, у них не было готовых к печати материалов, и они собирались печатать анонсированные словари «с колес», но не рассчитали свои силы. А через год, выпустив всего 20 номеров, закрылся из-за отсутствия подписчиков и единственный в 19 веке украинский журнал. М. Драгоманов объяснял банкротство «Основ» дефицитом творческих сил: Шевченко, Кулиш, Костомаров, Марко Вовчок и др. были частью русской культуры, а украинской занимались лишь время от времени. М. Грушевский полагал, что молодежь потеряла интерес к украинофильству, считая его застарелыми языковыми романтическими студиями, и обратила свои горячие сердца к политическим движениям и кружкам, которые пышным цветом расцвели в России в это время.

Оба исследователя, безусловно, правы. Украинофилы большинство своих произведений писали по-русски, были частью русской литературы, которая в 1860-е годы уже достигла своих и европейских вершин. В это время вышли в свет «Война и мир» Толстого, «Преступление и наказание» Достоевского, «Отцы и дети» Тургенева», произведения Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Писемского и др. Литература была разнообразная (бытописательская, обличительная, бичующая общественные пороки, развлекательная и т.д.) и, что важно, в творчестве своих великих писателей умела уже не только повествовать, а ставить «главные вопросы» перед «думающим читателем», стремилась преображать его душу, поселив в ней «идеалы», высокие смыслы жизни и трудов. При этом каждый из крупных писателей был своеобычным мастером художественного слова.

Кроме того, со времен Петра Великого русская литература, как и наука, образование, были интегрированы в общеевропейское культурное пространство. В сети есть опись конца 18 века библиотеки Петербургского пажеского корпуса, которая состояла из шестисот русских книг и трех с половиной тысяч книг французских и немецких. Русские барышни пушкинских и тургеневских времен, постоянно читающие французские романы, читали их на французском. В критических, полемических статьях толстых журналов 19 века, в беллетристике и в очень популярной в те годы мемуаристике цитаты не только на церковнославянском или латыни, но и на французском и немецком языках даются без переводов: читатель в них не нуждался. Поэтому художественные открытия европейской литературы (прежде всего, конечно, французов) становились достоянием русской литературы, осваивались ею. А это и Бальзак, и Стендаль, и Мериме, и Гюго, и Дюма, и Флобер и т.д. – опять же великие мастера художественного слова. В 1857 году в Париже вышли в свет «Цветы зла» Бодлера, ознаменовавшие начало уже новой эпохи европейской и русской литературы конца 19 века. Понятное дело, в этом «мейнстриме» споры о «значках и буквах» уже мало интересовали творческую элиту.

То же касается и общественно-политической мысли. С 1857 по 1863 год (до времени польского восстания, охватившего Волынь и некоторые районы Киевщины), она жила герценовским «Колоколом» (для Т. Шевченко А. Герцен, опубликовавший «манифест Коммунистической партии», был «наш апостол»). В 1864 году некрасовский «Современник» печатает роман Н. Чернышевского (1828-1889) «Что делать?», программу и знамя кружковой общественно-политической деятельности. Роман был переведен на восемь европейских языков, Маркс назовет автора «великим мыслителем», и узник самодержавия (20 лет каторги и ссылки) станет для украинофилов-революционеров (И. Франко и др.) властителем дум и примером для подражания на десятилетия вперед. Украинофилы станут народовольцами, затем марксистами. Михаил Драгоманов, дядя Леси Украинки, ругавший соотечественников за то, что не занимаются ни языком, ни литературным творчеством, сам в основном занимался социализмом, рабочим движением России и Европы. Хотя, по традиции, создал свою грамматику украинского языка («драгомановку»), которая, впрочем, не получила распространения.

Во второй половине 19 века расправила крылья русская фольклористика. Из восторженного собирания изустного народного творчества она превратилась в солидную научную отрасль, всеевропейскую и даже мировую. Сравнительный метод в мифологоведении привел к разрушению романтического постулата об автохонности, самозарождении и неповторимости народных мифов. Оказалось, при всей своей неграмотности и бесписьменности народы вовсю заимствовали друг и друга «странствующие» сюжеты, героев, даже образы, насыщали свою изустность письменной культурой, переиначивая ее, конечно, на свой лад.

В свою очередь развитие мировой славистики принесло тоже неутешительные результаты. Крупнейший славист 19 века, один из родоначальников украинской фольклористики академик И. Срезневский, изучавший древние и современные славянские языки и их наречия, пришел к выводу, что наречия являются не самозародившейся сельской древностью, а искажением, провинциализацией письменного, культурного слова. Город был началом культуры, из него шло расселение народа, освоение территорий, сначала близлежащих (чтобы можно было в случае опасности укрыться за его оградой со своим скотом и скарбом), затем, при расширении зоны безопасности, – дальних. Новоселы несли свою веру, культуру, церковнославянский язык, а с петровских времен, когда, собственно, и началось великое заселение земель (население империи в 18 столетии увеличилось почти в четыре раза, с 10 до 38 млн. человек), еще и русский язык. Поэтому истоки сельских говоров и наречий следует искать в письменной культуре первопоселенцев, а не в мифической «первобытности». Словом, если, скажем, сегодня в селах говорят «лисапет», «велик», то это не дохристианское архаичное обозначение полутелеги, а искаженное от «велосипед».

Свою лепту в преодоление романтического мифа внесла историческая наука. Любая мифология имеет, как известно, свой древний сказочный «золотой век». В русской – это время великого киевского князя Владимира Красное Солнышко, былинных богатырей, защищавших родную землю от чудищ поганых и врагов. Украинофилы свой «золотой век» вели от времен запорожского казачества, вольной и беззаботной жизни. В 1828 году император Николай Павлович подписал указ о создании Императорской археографической комиссии для собирания, описания, подготовки и публикации письменного исторического наследия Руси. В ней были задействованы десятки ученых, филологов, историков, которые совершали экспедиции в архивы дальних и ближних губерний, городские, судебные, епархиальные, монастырские и частно-помещичьи. С «Повести временных лет» в ее трех древнейших списках в Российской империи началось издание «Полного собрания русских летописей», которое длиться до сих пор. В 2004 году в России вышел в свет 43-й том.

В 1843 году была образована Киевская археографическая комиссия для собирания рукописей в Киевской, Подольской и Волынской губерниях. Ею в монастырских, государственных и частных архивах были обнаружены десятки тысяч документов (начиная с 14 века) по светской и церковной истории, экономике и хозяйствованию, памятники полемической литературы, казацкие летописи (Величко и др.), универсалы, переписка гетманов и т.д. 37 томов «Архива Юго-западной России, издаваемого временной комиссией для разбора древних актов, высочайше учрежденной при Киевском военном, Подольском и Волынском генерал-губернаторе» были опубликованы в Киеве в 1859-1914 гг.

Документы засвидетельствовали не казаческий «золотой век» процветания и «братания с вольными ляхами», а трагедию народа, веками разграбляемого южными рабовладельческими государствами (Крымским ханством и Османской империей) и католической властью Речи Посполитой. Не от хорошей ведь жизни народ-хлебопашец прятался на днепровских островах и пребывал на благодатной земле, как в осажденной крепости. Предел «обезлюдиванию» родной земли положили Богдан Хмельницкий и царь Алексей Михайлович, воссоединившие Северную и Южную Русь. С Хмельницкого началось не закабаление и упадок, а возрождение Малороссии. Недаром возглавлявший археографическую комиссию профессор Михаил Юзефович, происходивший из известного казацкого рода, был и председателей комитета по установлению в 1888 году в Киеве знаменитого памятника Богдану Хмельницкому.

Надо отметить и язык, на котором создавалось историческое наследие Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского, а затем Речи Посполитой. Это полууставное или уставное допетровское церковнославянское письмо, которое именовалось «русским», со словарным составом гораздо более близким к языку Пушкина и Гоголя, нежели к словарю «неудобопонятных» просторечных слов, который составляли «основцы». Издание «Актов Южной и Западной России», безусловно, повлияло на самых продвинутых украинофилов – Костомарова и Кулиша, которые пересмотрели свои некоторые позиции по истории Малороссии, в том числе даже по отношению к казачеству.

Конечно, огромное влияние на украинофильство оказало Польское сепаратистское восстание 1863-64 гг., призванное восстановить Речь Посполитую в границах 1772 года, то есть, отторгнуть Волынь, Подолье, часть Киевщины. Оно унесло более 30 тысяч жизней с обеих сторон, его поддержал А. Герцен со своим «Колоколом», что деморализовало одну часть украинофилов и оттолкнуло их от «украинской идеи»: о чем - о чем, а о восстановлении Великой Польши они как-то и не помышляли! А те, кто поддержал восстание, мало того, что сами пострадали, но и способствовали тому, что все украинофильство заподозрили в пропаганде сепаратизма и подрывной деятельности. Это в свою очередь обернулось правительственными указами, ограничивающими книгоиздание на украинском языке. О чем мы поговорим отдельно. 

«Основа», первый и единственный в 19 веке украинский журнал, просуществовав двадцать месяцев, закрылся в 1862 году, до запретительных правительственных указов, тихо-мирно, без всяких цензурных скандалов. Кстати, в том же 1862 году некрасовский «Современник» был закрыт на восемь месяцев за «вредное направление», а через четыре года был запрещен окончательно личным распоряжением государя-императора. Та же участь и в том же году постигла популярный журнал «Русское слово», издаваемый графом Г. Кушелевым-Безбородко (в 1862 году журнал сначала был закрыт на полгода, а затем и навсегда).

«Основа», конечно, не достигла тех языковых целей, которые сама задекларировала. Тем не менее в стране продолжали выходить в свет переводные русско-украинские словари (Закревского, Левченко, Пискунова, Тимченко и др.). Самым крупным стал «Словарь живого народного, письменного и актового языка русских южан Российской и Австро-Венгерской империи» на 15 тысяч слов (1873 г). В нем автор Фортунат Пискунов категорически заявляет, что украинский – совершенно полноценный язык, а не наречие. Однако слов «отличных от русских» для него явно не хватало.

Где их можно было обрести? Прежде всего, в фольклоре, устном простонародном словотворчестве. В 1867-ом (дважды), а затем в 1869 году издается «Кобзарь» Шевченко, в который входит уже 184 произведения народного поэта. В 1872-78 гг. Императорским Русским географическим обществом в Петербурге в семи томах были изданы материалы, собранные П. Чубинским, под заглавием: «Труды Этнографическо-статистической экспедиции в Западно-русский край» (песни, сказки, пословицы, заклинания). В. Антонович и М. Драгоманов в 1874-75 гг. выпускают в Киеве два тома «Исторических песен малорусского народа». И. Рудченко издает в 1869-70 гг. двухтомник «Народные южно-русские сказки», в 1874 году – «Чумацкие народные песни». В Чернигове Борис Гринченко в 1890-е публикует два выпуска этнографии Черниговщины («Рассказы, сказки, предания, загадки и пр.»), А. Малинка издает в 1902 году «Сборник материалов по малорусскому фольклору».

Однако разбором, обработкой всего этого обширного лексического материала занялись не профессионалы-филологи, а журналисты знаменитого русского журнала «Киевская старина» (1882-1907), которые собрали и издали в 1907-1909 гг. в Киеве самый большой по объему словник разговорного языка Малороссии (68 тыс. слов) – «Словарь украинскаго языка» под редакцией Б. Гринченко. Он был удостоен костомаровской премии Императорской академии наук «как лучший малорусский словарь», и о нем, конечно же, стоит подробнее поговорить.

От «Киевской старины» до революционной «Украины»

«Киевская старина» была основана выпускником Киевской духовной академии Феофаном Лебединцевым (1828-1888), известным общественным деятелем (был удостоен четырех орденов Российской империи), педагогом, историком, журналистом. Ежемесячный историко-этнографический и литературный журнал объединил крупных историков, этнографов, филологов, писателей и стал публиковать интереснейшие документы по истории Киева и Руси, с глубокими комментариями, а также малороссийский фольклор. Редакция решила сделать то, что не получалось у двух предыдущих поколений украинофилов, начиная с «Основ», – собрать весь лексикографический материал за 46 лет, обработать его и наконец-то выпустить украинский словарь.

Надо оценить, конечно, подвиг журналистов. У нас ведь по традиции (о чем писали Костомаров и Драгоманов) все не прочь прослыть героями, борцами, мучениками за правду и мову, а чтобы заняться долгим, нуднейшим, кропотливым трудом, коим, безусловно, является составление словаря, никого днем с огнем не сыщешь. 234 стихотворных произведений Шевченко (крошечный объем!) сто лет на слова раскладывали. А что говорить о фолиантах фольклорных и этнографических материалов, за которые взялась редакция? К тому же «Киевская старина» обратилась к читателям с просьбой собирать и присылать слова простонародной речи, чем и занялись сельские учителя, священники, землевладельцы и т.д. Рискованная акция!

Вот аз недостойный работал в газете, получавшей в год один-два миллиона писем читателей, которые делились с редакцией своими мыслями, наблюдениями, поднимали различные вопросы. Что бы случилось, если бы редакция обратилась к ним с просьбой прислать по одному любопытному слову или фразеологизму из живой речи, услышанной в транспорте, на базаре, на производстве – где угодно? Преданные читатели, конечно, откликнулись бы с энтузиазмом, и мы получили бы словарный запас, превышающий все существующие в Украине словари вместе взятые. Вот только кто бы и за сколько лет смог бы со всем этим обретением разобраться? А если бы они стали звонить, приходить в «Прессу Украины» и интересоваться судьбой найденного ими слова, то редакции в пору было просто разбежаться. Сегодня такой же эксперимент могут повторить блогеры-миллионники.

«Киевская старина», безусловно, использовала опыт создания академического «Областного великоросского словаря» 1852 года под редакцией А. Востокова. В 1845 году академики Второго отделения Императорской академии наук обратились к директорам губернских гимназий «с приглашением» собрать и прислать диалектные (отличающиеся от русских общеупотребительных, литературных) слова областей Северной Руси. При этом вместе с письмами была разослана специальная программа-инструкция академика И. Срезневского, которая предусматривала запись каждого слова с указанием конкретного места, где бытует слово, особенностей его произношения (ударения), формообразования, сочетания с другими словами и непременное фактическое употребление в связанном тексте. Получив такие профессионально сделанные исходники, академики шесть лет выбирали из них слова для своего первого сводного словаря великорусских наречий, а затем еще шесть лет составляли дополнения к нему, введя в научный оборот (но не в литературный язык!) около 40 тысяч слов. Часть из них В. Даль включит в свой «Словарь живого великорусского языка».

Журналисты «Киевской старины», конечно, не обладали академическими филологическими познаниями, критерии сбора-отбора не определили, поэтому издание едва не захлебнулось в море простонародной лексики, которую стали присылать с разных мест. Пробный словник под редакцией языковеда Е. Тимченко и редактора журнала В. Науменко на первые три буквы (А-В) в качестве приложения к «Киевской старине» вышел в 1897 году. В 1902 году редакция обратилась к фольклористу Б. Гринченко за помощью, чтобы под его руководством более двух десятков энтузиастов подготовили материал к изданию, о чем сам Гринченко подробно рассказал в предисловии к словарю. Кроме того, он, по доброй традиции, применил в словаре созданное им самим очередное правописание – «гринченковку».

Нужно, конечно, оценить и подвиг Бориса Гринченко, который взялся за упорядочение этой разговорной стихии. Мы писали о том, что словообразовательные возможности созданного в 18 веке литературного русского языка (чем восхищались Белинский и Брюсов) были безбрежны: литераторы указывали, что, скажем, от четырех глаголов одного корня (стать, ставить, стоять, становить) префиксально-суффиксальными способами можно образовать триста глаголов, от которых, в свою очередь, легко образуется множество отглагольных существительных, прилагательных, причастий и деепричастий. Подсчитано, что, например, только составных суффиксов в русском языке 522, а всех, очевидно, более тысячи. В строгом соответствии с нормами литературного языка с помощью суффиксов можно образовать множество слов. А что говорить о просторечном, без всяких правил, руля и ветрил, народном словоупотреблении, словопроизношении и словообразовании, причем на огромной, разноговорной территории Малороссии?

Диалектные словники принято делить на словари личностей (одного человека конкретного села), села в целом, района, области, наконец, региона с четко выявленными и ограниченными территорией языковыми особенностями. Таковыми диалектами, скажем, являются волынский, полесский, подольский, черниговский, полтавский, слобожанский и т.д. Считается, что смешивать все это просторечье (без указания конкретного ареала употребления) в одном словаре – контрпродуктивно (каждый диалект имеет свои неповторимые особенности, недаром А. Чужбинский в своем «Словаре малороссийского наречия» 1855 года одно слово дает в трех вариантах – черниговском, харьковском и полтавском). А разбавлять это смешанное народное словотворение наддиалектной, уже прошедшей литературную обкатку лексикой – значит, сбивать людей с толку: человек видит на каждой страницы знакомые слова, а еще больше ему неведомые, и все это именуется украинским языком. Всякий ли читатель словаря Б. Гринченко догадается (с первых же букв), что «аакуватый» – это акающий, «ахта» – гауптвахта, «абомовня» – эхо, «абрюкаты» – то же, что «аврюкаты», а также «гуркотаты», «туркотаты», что означает – ворковать. И т.д. и т.п. Благо, если бы такие диалектизмы составляли двадцатую часть словаря (как у Даля), так ведь их больше половины или даже две трети. Единственное, что человек полностью понимает в этом словаре, – это русский литературный язык, которым объясняется каждое его слово.

Словарь Гринченко – это не столько словарь значений, сколько словарь фонетических вариаций, причем не сгруппированных под одним корневым словом, а рассеянных по всему словарю в алфавитном порядке. Скажем, на букву «г» встречаем слово «генерал» с производными (генеральский, генеральша), через несколько рядков – «генорал», на букву «є» – слова «єднорал» и «єдноральский», а затем – «єнерал» «єнеральний», «єнеральство», «єнеральський». Значение одно, вариаций – россыпи, которыми очень дорожит фольклорист Б. Гринченко. В разговорной речи, к тому же в разных диалектах Малороссии одна и та же лексема может искажаться в своем начале, в середине, в окончании, поэтому слово с одним и тем же значением мы встречаем по всему словарю, от а до я. Скажем, на букву «а» находим «ангел», «ангельский», но и на «я» – «янгел», «янгол».

Конечно, «народа безымянный гений» творит язык, постоянно придумывает, «дарует» имена предметам, действиям и явлениям, но ценность имеют прежде всего эти «имена», а не многочисленные вариации известных слов, которые лишь затрудняют практическое использование словаря. Действительно, какое написание слова из пяти предложенных вы должны использовать и какую единую грамматику вы можете из этого разнообразия вывести? Для толковника гринченковский словарь смело можно сокращать в пять раз, а затем уже выводить из отобранных слов правила и нормы.

Надо к тому же отметить, что никакой древности, ни дохристианской, ни допетровской, которую теоретики-украинофилы искали в неграмотной речи сельского люда, в словаре живого украинского языка Б. Гринченко мы как-то и не обнаруживаем. Напротив, мы видим засилье слововообразовательных принципов церковнославянского языка (скажем, глаголы на – ати, – ити и проч.), который был живым языком православных верующих, а более всего – современного русского языка. Очевидно, прав был академик А. Востоков, утверждавший, что все древнее держится в народной изустности лишь два-три поколения, а затем осовременивается.

С петровской языковой реформы до времени Б. Гринченко минуло почти два столетия, и русский язык, язык государственной, культурной, общественной жизни, не мог не проникнуть в стихию народного просторечья, даже если какая-то часть народа, согласно большевистскому мифу, была беспросветно забитой и неграмотной. К тому же слова «не отличимые» от русского языка и «отличимые» бытовали в единой живой речи малоросса и, естественно, попадали под общие нормы коммуникации. Это мы можем проследить на примере известных «обзывалок», на которые тароват простонародный язык и которые приводит в словаре Борис Гринченко. Если в русском языке, скажем, производные от «казак» – казацкий, казачка, казачок, казачонок, казатчина и проч., то и в украинских обзывалках такое же словопроизводство – кацап, кацапский, кацапка, кацапчик, кацапщина и др. с некоторыми творческими вариациями, типа кацапеня и кацалап.

Понятное дело, никакой допетровской словообразовательной стариной здесь и не пахнет, «уподобление» современному русскому языку происходило уже в «толще народной», задолго до большевиков. Подобное словотворчество мы видим в обзывалках «москаль» (правда, в двух значениях – солдат и великоросс), «татарин», «турок», «немец» и проч., а самое разнообразное (23 слова) от «жид». Как-то так получилось, что отцы украинства со времен «Основы» были склонны к антисемитизму, инициировали даже журнальную полемику с журналом «Сион» по «еврейскому вопросу», на которую откликнулся сам Достоевский с призывом к примирению. Кстати, Владимир Даль слово «жид» в свой словарь не включил, считая его «бранным» (оно появится в третьем «демократическом» издании, с включенной в него ругательной лексикой, после смерти автора). Ах, этот толерантный, уважающий честь и достоинство «русский мир», с которым ныне так неистово борются наши русофобствующие гордоны и шустеры! Как они будут чувствовать себя в стихии победившего народно-патриотического мира, в его 23 вариациях, где соответствующие эпитеты распространяются даже не на национальность, а на любую деятельность евреев?

Современные справочники указывают, что в словарь Гринченко вошла литературная лексика от начала 19 века до 1870-года и некоторых более поздних произведений. На самом деле использованы художественные произведения лишь дюжины украинских писателей (от Ивана Котляревского до Якова Щеголева), что, конечно, для уже столетней литературы – маловато (скажем, нынешний Национальный союз писателей Украины насчитывает около двух тысяч членов, властителей дум, каждый из них издал по нескольку художественных книг). Упор делался на «слова народного языка», живой речи.

Из «сочинений авторов» более всего ссылок на произведения Пантелеимона Кулиша. Любопытно, что сам Кулиш на старости лет в полемике с поляками заявлял, что никакого украинского, отличного от русского, языка он не создавал, а лишь просвещения ради преобразовывал своим фонетическим письмом (кулешовкой) слова, приближая их к простонародной речи, и грозился во имя русского единства отказаться от кулешовки и вернуться к этимологическому письму русского литературного языка. Ну, а как в таком случае относиться к этой не собранной у народа, а созданной «под народ» лексике? Ведь Кулиш даже Библию для народа переложил таким образом! Борис Гринченко в своем словаре отсекает от украинского языка всю его историческую лексику до 19 века, книжную и летописную, многовековую церковнославянщину и ломоносовщину, начиная украинское словоисчисление с простонародного языка полтавских крестьян Котляревского. Что называется, отрекается от старого поповского и дворянского культурного мира, отряхнув его прах со своих ног. Однако он понимает ущербность такого словаря (ведь малороссы не были затерянным по хуторам забитым племенем, а принадлежали к древнему письменному народу), поэтому анонсирует издание в качестве приложения словаря допетровской книжности Е. Тимченко, который большевики в 1930-е начали было издавать, но затем отправили составителя в лагеря. 

Так украинский язык остался без своего прошлого: «буржуазные националисты» и тот же Гринченко не включили его в состав письменной речи украинца, а пришедшие им на смену большевики и не думали его включать. К тому же гринченковский лексикон был лишь частью живой речи украинца, состоящей из слов как отличающихся, так и неотличимых от русского языка. Лексикографы 19 века (Максимович, Носенко-Белецкий, Закревский и др.) указывали на эту особенность своих словарей, Гринченко же (хотя в его словаре много русизмов) часть выдает за целое. О чем, впрочем, мы уже упоминали.

Любопытно, что в той же «Киевской старине» в 1888 году известный украинофил и учитель украинофилов ( А. Крымского и др.) Павел Житецкий (1834-1911), филолог, член-корр. Императорской академии наук, публикует найденную им в архивах Киево-Печерской Лавры рукопись (185 страниц) начала 17 века «Словарь книжной малороссийской речи». В подлиннике она называется «Синонима славеноросская» и является словарем киевской малорусской речи времен Речи Посполитой «с объяснением каждого слова посредством синонимических славянских слов». (Борис Гринченко в предисловии к своему словарю считает его третьим после Зизания и Беринды словником языка малороссов). Житецкий указывает, что многие из этих нескольких тысяч слов «ныне существуют в литературной русской речи» и позволяют уяснить ее состав и происхождение. Вот так: исходники языка Пушкина, Гоголя, Ахматовой, Жванецкого и большей части лексикона самого Кобзаря мы находим в тысячелетней Лавре, но не находим в ней исходников словаря Гринченко.

Удивительно, что «Киевская старина», опубликовавшая за 25 лет (кроме этой рукописи) более тысячи материалов и документов киевской и малороссийской письменной древности (старины), ничего из этого огромного словесного наследия в созданный ею словарь украинского языка не включила. Ни преп. Нестора Летописца, ни св. Петра Могилу, ни Иннокентия Гизеля, ни Григория Сковороду, ни св. Димитрия Ростовского, ни Феофана Прокоповича, ни десятки других, творивших в Лавре и Киево-Могилянской академии писателей-малороссов. Хотя журнал много интереснейших материалов посвятил их трудам. Так в одной культуре вырисовывалось два мира – два шапиро. Разлом, который через десять лет оформится как политический.

«Киевская старина» не только собирала словарь украинского языка, но и публиковала на нем этнографические, художественные произведения, а также проблемные статьи, публицистику, превращаясь в начале 20 века из историко-культурного толстого журнала в политическое издание. В нем печатаются марксисты, социалисты и социал-демократы (Франко, Винниченко, Ефремов, Дорошенко и др., а также молодой языковед-журналист Симон Петлюра). Сам Борис Гринченко в 1904 году был основателем и лидером Украинской радикальной партии, затем Украинской демократической либеральной партии и как-то совмещал бурную революционную общественно-политическую деятельность с лексикографической. Под влиянием политики в 1907 году «Киевская старина» переименуется в журнал «Украина», а затем объявит, что свою 25-летнюю историко-просветительскую миссию выполнила и закрывает издание.

Впрочем, публикацию словаря продолжили и завершили ее в 1909 году. Борис Гринченко считал свой труд «первой ступенью по пути создания научного украинского словаря», «точкой опоры для дальнейшей работы». Однако продолжения этой работы мы как-то и не видим. В России начала ХХ века был настоящий книжный бум, в том числе и лексикографический: в 1910 году было издано 88 словарей на 11 языках (65 – на русском), в 1911 – 155 словарей на 15 языках (85 на русском), в 1912 – 126 на 15 языках и т.д. Только в Киеве ежегодно выходило по 5-7 словарей, но первый украинско-русский словарь так и не преобразился в первый украинско-украинский, хотя объем лексики позволял приступить к созданию собственно украинского толковника. 

Но, как бы то ни было, словарь Гринченко засвидетельствовал, что в Малороссии словарно оформился третий письменный язык (кроме церковнославянского и русского), украинский, народный, мова трудящихся масс. Наличие нескольких письменных языков вполне укладывалось в марксистскую классовую теорию о двух культурах в одном народе: культуре эксплуататоров (царизма, помещиков, буржуев, военщины, церковников, которая обслуживалась церковнославянским и вышедшим из него русским языком), и культуре угнетенного, эксплуатируемого рабоче-крестьянского большинства, которое, по теории, обслуживалось простонародным украинским языком.

Правда, после победы Октябрьской революции и установления на Украине советской рабоче-крестьянской власти оказалось, что эксплуатируемые классы своего «природного» украинского языка не знают, зато все владеют русским, поэтому первым делом пришлось проводить тотальную насильственную украинизацию Украины. И это не оксюморон! В украинизации важнейшую роль играл русский язык, поскольку русским языком несознательному крестьянству, вечно «гнилой» интеллигенции, а также гегемону-пролетариату разъясняли-растолковывали значение украинских слов. Поэтому и все украинские словари до 1980-го года были переводными, русско-украинскими или украинско-российскими.

Кого, безусловно, обслуживал украинский язык, так это нашу революционную народно-демократическую интеллигенцию. Если родоначальник украинской письменности Иван Котляревский был «решительным монархистом», как и первые украинисты, то в середине 19 века (дети крепостных Костомаров, Шевченко и разночинцы) – борцы с самодержавием. Петлюровец-социалист И. Огиенко писал: «Надо отметить, что своей огненной эмоциональностью Шевченко у нас неповторимый поэт. Его стихи политично революционны каждым своим предложением: он сильно бил панщину, бил царизм, бил всех угнетателей украинского народа и Украины. Такого политично-революционного поэта до Шевченко не было и после него нет, – он единственный неповторимый народный революционер на всю Словянщину!» За революционными демократами следовали уже марксисты. Драгоманов был основателем «украинского социализма», Иван Франко не только боготворил Чернышевского, но и переводил на украинский язык Карла Маркса и Фридриха Энгельса, а Леся Украинка в 1902 году перевела и издала на украинском языке во Львове священную книгу коммунизма – «Манифест Коммунистической партии», в предисловии к которому Маркса и Энгельса объявила «нашими великими учителями».

Поэтому украиноязычная литература на рубеже веков была советской еще до советской власти, национальной по форме и коммунистической по содержанию, «колесиком и винтиком» революционного пролетарского дела: доля, воля, революция. Ничего монархического, поповского она в себе не заключала. Напротив, историческая малороссийская элита, древние казацкие дворянские роды, были железной опорой самодержавия, охранителями империи, которую, впрочем, два столетия сами создавали, возвышали, проливали за нее свою кровь и крайне враждебно относились к революционерам-украинофилам и их языкотворчеству. В гражданскую войну она вся оказалась на стороне царского генерала гетмана Скоропадского, затем в Белой гвардии у Деникина, а после поражения белого движения безжалостно вырубалась под корень без всяких судебных процессов и разбирательств. Однако монархическую старорежимность хранили русская культура и русский язык. Чем их заменить в советской Украине в деле строительства коммунизма? Конечно, украинским языком и украинской культурой, которые были свободны от религиозного и исторического наследия своего народа.

Поэтому В.И. Ленин поставил задачу большевистской партии «превратить украинский язык в орудие коммунистического просвещения трудящихся масс». Это ленинское предначертание вошло в резолюцию ЦК РКП(б) 1919 года «О советской власти на Украине» и было популярно растолковано в знаменитой «Азбуке коммунизма» (Бухарин Н. і Преображенський Е. Азбука комунізму: Популярний виклад програми Російської Комуністичної Партії більшовиків / Переклад Євг. Касяненка. — К. Всеукр. Держ. Вид-во, 1920), ставшей едва ли не первой книгой, изданной советской властью в освобожденном в том же 1920 году от поляков Киеве.

Здесь надо отметить, что Коммунистическая партия (большевиков) Украины возникла из дореволюционных малороссийских ячеек Российской социал-демократической рабочей партии (с 1918 года – РКП(б), с1925 – ВКП(б), а с 1952 – КПСС), а в 1918-ом вошла в состав Российской Коммунистической партии большевиков, во все ее руководящие и направляющие органы. Поэтому резолюции ЦК РКП(б), съездов, предначертания вождей, та же 400-страничная бухаринская программа партии были не рекомендательными или просветительскими документами, а указаниями и задачами, которые каждый коммунист Украины должен был выполнять со всей революционной неукоснительной решительностью.

(Продолжение следует)