Русская Церковь «сквозь призму патриотической скорби» князя П.А. Вяземского

Евангелие писано для всех народов,
для всех христиан, а не в пользу
того или другого вероисповедания и
прихода.
П.А. Вяземский
(«Автобиографическое введение»)

Осенью 1812 года князь Пётр Андреевич, герой Бородинского сражения, спасший генерала А.Н. Бахметьева, награждённый Владимиром IV степени, вместе с беременной княгиней Верой Фёдоровной приезжает в далёкую Вологду. Там происходит встреча-знакомство молодого Вяземского с тремя блистательными интеллектуалами «русского золотого века» – Юрием Александровичем Нелединским-Мелецким, академиком А. Шлецером и тогда еще епископом Евгением (Болховитиновым). Друг Державина, автор огромного количества исторических, филологических статей, создатель многотомного «Исторического словаря о российских писателях», владыка Евгений обладал редким даром сочетания пастырства, дружбы и учёности. Вяземский вспоминал спустя десятилетия: «Третьим литературным посредником между нами был в то время преосвященнейший Евгений. Часто собирались мы у него по вечерам. Ум его разносторонний, многие и обширные сведения, редкое добродушие придавали этим беседам особенную прелесть… литература была любимым развлечением нашим в тяжёлую осень 1812 г… <…> …я читал и латинских классиков под руководством московского профессора Шлецера, которого буря закинула так же в Вологду» (ПСС. «Нелединский-Мелецкий». – Т. 2. С. 383-384).

  Пётр Андреевич Вяземский

Эта вологодская встреча имела огромное значение для последующего развития отношений князя и русского духовенства. Пётр Андреевич внимательно станет наблюдать за работой «Библейского общества», в котором, кроме преосвященного Евгения, появятся две ключевые  фигуры истории Православной Церкви XIX века – будущий митрополит Филарет (Дроздов) и протоиерей Герасим Павский.

В ранней статье 1819 года «О новых письмах Вольтера» Вяземский шутливо замечает: «Цензоры называют решительными победами дела не что иное, как посредственные удачи. Поют «Тебе, Бога, хвалим…», когда едва запеть можно De profundis… Сие техническое выражение по части Библейского Общества; прошу покорнейше секретаря оного ссудить меня им; боюсь неудачи; всякое дело мастера боится» (ПСС. – Т. 1. – С. 70). Через три года, в работе «О двух статьях, написанных в «Вестнике Европы», он ссылается на Ломоносова, «советовавшего писателю читать церковные книги», и Карамзина, «говорившего, что в чтении церковных и светских книг можно собрать материальное или словесное богатство языка» (ПСС. – Т. 1. – С. 87).

«Евгений Онегин» – роман о молодых вяземских; не случайно же Александр Сергеевич изъял для эпиграфа начальной его главы строчку из «Первого снега» князя Петра Андреевича. Тот, что «и жить торопится, и чувствовать спешит», сжимает нежно руку своей спутнице в морозных, лихо несущихся санях, и есть сам Вяземский. В седьмой главе он «подсядет к Татьяне» и, в отличие от бледных «архивных юношей», навроде С. Жихарева или М. Дмитриева, счастливо «займёт душу» пушкинской любимице.

Роман вообще о тех, за которых после гибели Пушкина с кубком в руках будет говорить Пётр Андреевич:

Я пью за здоровье немногих,
Немногих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
К соблазнам изменчивых дней…

    Епископ Евгений Болховитинов

Для того чтобы понять всю духовную предысторию князя, необходимо отделить его от поколения 1800-х, – когда, по наблюдениям Ф.Ф. Вигеля, «неверие почиталось непременным условием просвещения и целомудрие юноши казалось верным признаком слабоумия…<…> …русского аристократа отличали манеры большого света, совершенное знание французского языка, а во всём прочем большое невежество» («Записки…»), – и согласиться с П.Я. Чаадаевым, считавшим Вяземского «аристократическим осколком XVIII века», и В.О. Ключевским, внимательно описавшим «онегинский феномен» в статье «Евгений Онегин и его предки».

Василий Осипович в 1887 году (к 50-летию со дня гибели Пушкина) писал: «Дети людей Екатеринина века, защищая Отечество на австрийских, прусских и, наконец, родных полях, должны были с оружием в руках стать против той самой Франции, которая для отцов многих из них «была отечеством сердца и воображения». Эта борьба приподняла их дух… Воротившись из похода домой, они чувствовали, что ушли от своих стариков «на сто лет вперёд». Толкуя об Отечестве вокруг бивачных костров на полях Прейсиш-Эйлау, Бородино, Лейпцига и под стенами Парижа, они сделали два важных открытия. Они с прискорбием узнали, что Россия – единственная страна, в которой образованнейший и руководящий класс пренебрегает родным языком и всем, что касается Родины. Потом с ещё большей скорбью они убедились, что в русском народе таятся мощные силы, лишённые простора и деятельности, скрыты умственные и нравственные сокровища, нуждающиеся в разработке… Они круто и прямо повернулись лицом к русской действительности, к которой отцы старались поставить их спиной, как стояли сами. Отцы не знали её и игнорировали; дети продолжали не знать, но перестали игнорировать… они смотрели на окружающее сквозь призму патриотической скорби, сменившей космополитическое равнодушие отцов… они увидели «грубую толщу» (Сперанский) русской действительности, которая никак не хотела сдвинуться с места, как её ни толкали» (В.О. Ключевский (†1911). «Евгений Онегин и его предки» // «Русская мысль». – 1887. - № 2. – С. 291 – 306).

Ещё эти «дети» имели удивительной силы духовное чутьё и внимание.

X 1

Вигель вспоминает о тех годах (начала XIX века): «…полупросвещённые повесы проповедовали безбожие и клялись Вольтером и Дидеротом; чувствительные юноши, женщины, принадлежащие ко второстепенным обществам, и молодые литераторы, также чуждые высшему кругу, пленялись нежностями, мадригалами, гримасными улыбками мелких французских писателей. Духом сего времени созданы (были) Измайловы и Шаликовы, с их отвратительной чувствительностью, – Вяземский был из «высшего круга» Карамзина, Кутузова Александра Михайловича, Новикова Николая Ивановича.

= Вигель: «Комедии Фон-Визина чистили вкус и нравы».

Вигель: «Недавно остроумнейший из наших стихотворцев, Пётр Андреевич Вяземский, в 1838 году украсил тележную езду всею прелестью поэзии; трогательная шутка его расшевелила мне сердце до самой глубины. Улыбаясь сквозь слёзы, читал я прекрасные его стихи к Орловскому о былом мучении, которое мы так весело выносили. Мне казалось, он описывает первую поездку мою из Петербурга в Москкву. Всё нашёл я тут: и вихрю подобный бег тройки, и ловкость ухарского ямщика, и шляпу его, украшенную даровою лентой, и руку его, вооружённую вдохновительным кнутом, и русокосых красоток, коими любовался, несмотря на боль моих рёбер. Ни я, ни он, хотя меня моложе, добровольно не согласились ли бы теперь без памяти и скакать, и прыгать по крупным камням и мелким брёвнышкам тогдашней мостовой, а вспоминать о том, право, приятно».

Как приятно перечитывать стихи князя Петра Андреевича. Тем паче, что дороги в России стали лишь местами получше.

Князь не просто был человеком воцерковлённым, но, более того, он прекрасно разбирался в тонких деталях церковной практики и устава.

В 1825 году Вяземский пишет статью «Чернец, киевская повесть. Сочинение Ивана Козлова», где не только виртуозно разбирает поэму Козлова, но высказывает далёкие от литературоведения соображения: «В конце (текста – Авт.) описываются самая смерть и погребение инока. Жаль, что поэт не воспользовался всеми обрядами, совершаемыми у нас при погребении иноков. Хорошо сделает, если при втором издании обогатит в этом месте поэзию» (ПСС. – Т. 1. – С. 191).

В 1827 году Орест Адамович Кипренский пишет несколько необычную картину «Ангел, прижимающий гвозди к груди». Работа горячо обсуждена в литературных и светских салонах, ввиду различных оценок итальянских увлечений художника. Одновременно с ней ознакомились Вяземский и Тургенев, но мнения друзей разительно противоположны. Александр Иванович чувственно-эстетичен, князь богословски строг и даже консервативно суров.

Тургенев в письме: «Новая картина Кипренского изображает ангела; в руках его гвозди, коими был прибит Спаситель ко Кресту. Ангел прижимает гвозди к сердцу и заливается слезами. Выражение прелестно».

Пётр Андреевич Вяземский отвечает: «Мне не нравится мысль Кипренского. Во-первых, ангел не может понять телесной боли и, следственно, держа гвозди, нечего ему сострадать Христу, а к тому же страдания Спасителя для нас, а не для ангелов спасительны были, и тут так же дела нет ему до гвоздей. А ещё вопрос, может ли ангел плакать? Плакать – нам грешным, а им только что смеяться. Отлагая всякое богохульство в сторону, я думаю, что искусствам пора бросить истощённое и искони неблагодарное поле библейское».

При этом ещё в 1826 году он писал Жуковскому: «Не хочу греха таить: не имею в себе твёрдого убеждения в истине религии в том виде, в каком нам её представляют» (Остафьевский архив. – Т. 5. – СПб., 1913. – Вып. 2. – С. 159).

Приблизительно тогда же Вяземский изобрёл слово «библейничанье», своего рода ироничный укол в адрес любителей разбавлять свою речь и тексты псевдоблагочестивыми цитатами или вырванными из контекста метафорами Священного Писания.

Если существует (или пускай даже я придумал) такая добродетель, как «церковное здравомыслие», – не скепсис, ироничность, а именно здравомыслие, как противоядие ложному пафосу (который, будь он религиозен или антирелигиозен, производит впечатление исключительно удручающее), – то у Вяземского его было в спасительном достатке.

В статье 1827 года «Поживки французских журналов» он писал: «Русский ум любит чтобы ему было за что держаться, а не любит плавать в туманах и влажной мгле, в стихии неопределённой, в которой немцу раздолье, как рыбе в прохладной реке» (ПСС. – Т. 2. – С. 77). Обладая таким умом, Пётр Андреевич иногда высказывал здравые и точные замечания по вопросам, казалось бы, очевидным.

Одна такая история связана с хрестоматийным эпизодом поэтической переписки Пушкина и митрополита Филарета (Дроздова). В 1830 году Александр Сергеевич публикует сочинённое и ходившее 2 года в рукописях стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…». Митрополит Филарет отвечает философским «Не напрасно, не случайно…», после чего появляется то, что принято называть «религиозной лирикой», – пушкинское «В часы забав иль праздной скуки…». Что именно думал в те годы о «переписке» князь, прояснить не представляется возможным, но спустя 30 лет на экземпляре сочинения В.Г. Белинского он сделал любопытную запись. Дело в том, что Белинский в своей «Пятой статье о Пушкине» противопоставлял два пушкинских «письма» так, что первое «Дар напрасный» считал «случайным противоречием пафосу его (Александра Сергеевича) поэзии, который гораздо полнее выражается именно во втором». То есть религиозные переживания – ошибка, а радостный мажор умиротворённого филаретовским увещеванием гения – в самый раз.

Пётр Андреевич заочно уже возражает нелюбимому критику, а точнее, досадует в духе своего «здравомыслия»: «Вовсе нет. Эти стихи («В часы забав…») не что иное, как милый мадригал. Мадригал, напомню,  – это небольшое музыкально-поэтическое произведение, обычно любовно-лирического содержания. 

Белинский, как и многие писатели, мало жившие в свете, мало общавшиеся с людьми, не умеет отличать условных речей от настоящих. Если кто  в конце письма подпишется покорнейшим слугой, то он уже в самом деле покорнейший слуга» («Эстетика и литературная критика». – С. 428).

Но в 1830 году князь уже «староста от прихожан в храме Малого Вознесения, что на углу Большой Никитской и Большого Чернышевского переулка в Москве» (Бондаренко. – С. 334).

 

В 1836 году А.С. Пушкин пишет П. Чаадаеву: «Причина отсталости русского духовенства лишь в том, что оно не принадлежит к хорошему обществу» (19.X.1836).

     Протоиерей Герасим Павский

Под «хорошим» подразумевался высший свет, в который был вхож практически один епископат, а не приходские священники, тем более монахи. Исключения, конечно же, были. Сам Александр Сергеевич с почтением вспоминал своего лицейского преподавателя Закона Божьего – протоиерея Герасима Петровича Павского (1787 – 1863), человека «умного, учёного и доброго священника» (ПСС. В 9-ти т. – Т. 9. – Л., 1937. – С. 224-225).

Протоиерея Павского знали все, кто соприкасался с трудами основанного в 1815 году Александром I Библейского Общества, все, кто занимались русской филологией и литературой. Он считался «великой силой в науке и литературе XVIII века… <…> …как отличный богослов, выдающийся патриот с великими качествами правды и чести» (Родосский А.С.  См.: Прот. Копейкин К. Протоиерей Павский. Жизнь и труды // Христианские чтения. – 2005. – № 24).

В 1826 году Павский был назначен «законоучителем» великого князя Александра, будущего Императора Александра II. Русскому языку наследник обучался тогда у ближайшего друга Вяземского – Василия Андреевича Жуковского. Труд Павского 1841 года «Филологические наблюдения над составом русского языка» знали все тогдашние интеллектуалы: он был обсуждаем, и заслуги протоиерея, «человека античного с возвышенной душою» (Ростиславов Д.И. Петербуржская духовная академия до графа Протасова. – «Вестник Европы». – 1872. – № 9) оставались настолько очевидными, что в 1856 году Михаил Погодин пишет Вяземскому: «Кстати об Академии (Наук). Мне сдаются там скорые ваканции. Не забудьте, что первое место имеет Павский. Холопство наше не смело представить его прежде. Второе право, по моему мнению, Даль…».

О Михаиле Погодине Вяземский говорил незадолго до своей кончины в 1875 году:

На голос Родины всё чувства в нём звучали;
Он родину любил и в мёртвых, и в живых,
С любовью проверял народные скрижали,
Не гордо мудрствуя, а вслушиваясь
                                   в них…

«Погодин (как, кстати, Шевырёв и Максимович), – пишет Вяземский, – не принадлежал ни к западникам, ни к славянофилам (как и сам Пётр Андреевич – Авт.), а стоял, как сама Россия, по счастливому выражению самого Погодина, «между Востоком и Западом с бóльшим склонением к Востоку» (Н. Барсуков. Письма… – СПб., 1901). Год спустя после «вопроса о Павском» Погодин обращается к Вяземскому с вопросом о судьбе своей статьи, посвящённой митрополиту Иннокентию Иркутскому (1680 – 1731), 17 июля 1857 г. Он шутливо недоумевает у «Товарища министра» в Постскриптуме: «Неужели, Пётр Андреевич, статейка об Иннокентии не пропускается в главном управлении цензуры? Воля ваша – я пошлю копию к Пушкину и Карамзину (покойным друзьям князя – Авт.) и пожалуюсь. Но нет, не может быть!»

В 1840-х Вяземский переживает глубокий духовный кризис. Гибель Пушкина, смерть детей, отставка, бессонница, которую тогда лечили опиумными растворами, изматывают Петра Андреевича, но он продолжает писать, вести журнальную, литературную деятельность и, при всех сомнениях, остаётся христианином. В 1840-м он пишет свою «Молитву», «Любить, молиться, петь», «Утешение» и другие, уже совсем религиозные стихотворения.

В «Записной книжке» под датой 1 октября 1844 князь сетует: «Изо всех наших государственных людей только разве двое имеют русскую фибру: Уваров и Блудов. Но, по несчастию, оба бесхарактерны, слишком суетны и легкомысленны, то есть пустомысленны. Прочие не знают России, не любят её, то есть не имеют никаких с нею сочувствий. Лучшие из них имеют патриотизм официальный, они любят своё министерство, свой департамент, в котором для них заключается Россия – Россия мундирная, чиновническая, административная. Они (вот совершенно неожиданный «ход» княжеского пера! – Авт.) похожи на сельского священника, который довольно рачительно, благочинно совершал бы духовные обряды в церкви во время служения, но потом не имел ничего общего с прихожанами своими. А сколько ещё между ними и таких священников, которые совершенно безграмотны и валяют обедню с плеча» («Записные книжки…», 13. – М., 1963. – С. 282).

То, к чему это «валяние с плеча», в конечном счёте, приведёт, Петру Андреевичу не представлялось, но он понимал, что если и не сама Церковь, то «человек Церкви» всё больше втягивается в круговорот своеобразной «духовной шизофрении», где сознание разделяется на «религиозное» и «профессиональное»: «Утром я верующий, а днём служащий».

Мария Петровна скончалась 25 февраля 1849 года. После сорокадневного поминовения князь улаживает дела и отправляется в своё первое путешествие на Восток.

21 мая он выезжает к сыну Павлу в Константинополь и 15 июля молится за Божественной Литургией в посольской церкви в Буюкдере (пригороде Стамбула). По старому календарю тогда праздновалась память святого князя Владимира. У Петра Андреевича, как он сообщил, «на Литургии мелькнули мысли», которые он поспешил изложить в небольшом и довольно откровенном очерке. Ни «западник», ни «славянофил», но карамзинист Вяземский излагает точку зрения на Крещение Руси, которой шарахались первые и которая не устраивала вторых из-за её сугубо «русских оттенков». Князь писал: «Приобщив себя и свой народ к Церкви Православной, Владимир указал путь России… положил незыблемое начало ея исторических судеб… всё истекает из светлой и святой купели, в которую Владимир погрузил с собою младенческую Россию… События нашей старины, события новейшей истории, явления настоящего времени и, без сомнения, будущего связаны и будут связаны союзом нашим с Восточною Церковью. Здесь и должно искать точку исхода нашего и цель, к которой направляет нас Провидение тёмными, но верными путями… <…> …призвание и судьба России преимущественно заключаются в святыни её Православия. В прошедшем – оно наш основной краеугольный камень; в настоящем – наша опора и сила; в будущем – наш светильник и двигатель» («15 июля 1849 г. в Буюкдере». ПСС. – Т. 2. – С. 397 – 399).

В заграничных путешествиях Пётр Анжреевич встречался со святым Феофаном Затворником и архимандритом Порфирием (Успенским) – в 1849 году во время паломничества ко Гробу Господню в Иерусалим.

В 1851 году он исповедуется у о. Иосифа, настоятеля русской посольской церкви в Париже.

В 1853 году посещает греческую церковь в Венеции и отмечает, что «грек-епископ из уважения к русским богомольцам читает «Верую» и «Отче» по-славянски.

В 1858 году – князь на закладке знаменитого русского православного храма святителя Николая в Ницце.

1853 год, Крымская война. Вяземский, чиновник министерства финансов, автор различных патриотического характера статей, цикла стихотворений, опубликовавший на французском свои «Письма русского ветерана 1812 г. о Восточном вопросе», говорит о своём приятеле-поэте Ф.И. Тютчеве с точки зрения «церковно-государственной симфоничности» достаточно строго: «Странно, Тютчев сам безнадёжно далёк от всякого христианства, он не был у причастия, по собственным словам, лет десять… и он так же пламенно проповедует православные истины… И такое ребячество думать о какой-то империи! Снова странно – Тютчев опытный дипломат, а не видит действительного положения дел» (Бондаренко, 508).

Для Вяземского сама по себе мысль, что человек может разделить своё сознание на две части, одна из которых помнит о своей христианской, церковной принадлежности, а вторая, как заколдованная, твердит: «я чиновник, политик, для меня указы и законы превыше всего», – и категорически отвергает двух этих частей сочетание, – выглядела бы как бездушие.

В 1855 году Вяземский публикует заметку «Освящение церкви во имя святой праведной Елизаветы в Висбадене», посвящённое событию, на котором сам князь лично присутствовал во время своих продолжительных заграничных странствий после  обострения «нервной болезни» с 1851 по 1854 годы. Здесь своего рода итог многолетних наблюдений и размышлений Петра Андреевича: «В заграничных русских церквях богослужения совершаются с отменным благочестием. Священники в высшей степени образованные, благочестивые и усердные к исполнению своих священных обязанностей. Не только услаждают они духовною отрадою соотечественников, имеющих счастье сблизиться с ними, но они умеют заслужить уважение и сочувствие даже иноверных жителей в местах их пребывания» (ПСС. – Т. 7. – С. 114).

  Протоиерей Иоанн Базаров

Из самых известных русских «заграничных» священников, пути которых пересеклись с дорогой Вяземского, следует вспомнить, прежде всего, протоиерея Иоанна Базарова (1819 – 1895), бывшего более 40 лет духовником принцессы, позднее королевы Вюртембергской, великой княгини Ольги Николаевны. С 1844 по 1851 годы о. Иоанн служил в заграничных приходах, был близок к В.А. Жуковскому, участвовал в его духовно-просветительских проектах и консультировал Василия Андреевича, когда тот принялся за собственный перевод Нового Завета. Именно протоиерей Иоанн Базаров в 1862 году примчится в Бонн навещать впавшего в тяжёлый кризис Вяземского.

Советская цензура не только обкорнала «Записные книжки», предпочитая вообще не публиковать размышления князя последних 15-ти лет его жизни, вычищая письма, статьи, но настолько виртуозно перелицовывала классические этюды вяземского литературоведения, что Пётр Андреевич из христианского писателя превратился в плохо переведённого туманного гуманиста Просвещения. Любой филолог-руссист, имея хотя бы отдалённое представление о работе князя «Языков и Гоголь» (1849), в подлиннике статьи мог прочитать: «Христианское учение, эта высшая образованность, есть предвечное и земное просвещение, – другая образованность есть временная и мимоидущая, – оно (учение – Авт.) породнило народы между собою и всё и всех соединило взаимною любовью и пользою» (ПСС. – Т. 2. – С. 312).

Студент, школьник, «застойных» десятилетий и нынешний доверяющий интернет-ресурсам исследователь знакомится со следующей аброкадаброй, приписываемой Вяземскому: «Христианское учение, эта высшая образованность предвечная, и земное просвещение, эта образованность временная и мимоидущая, породнила народы между собою и всё и всех соединила взаимною любовью и пользою» (П.А. Вяземский. Эстетика и литературная критика. – М.: Искусство, 1984. – С. 169).

Цензор не утруждал себя комментариями относительно «клерикально-консервативных симпатий» Вяземского: лукаво вымарал три слова, одно тире (подчёркнуто нами), добавил от себя местоимение «эта», – и новозаветная мысль апостола Павла из Первого Послания Коринфянам (1 Кор. 1; 5-7), в контексте которой рассуждал Пётр Андреевич (как и само христианское мировоззрение автора), была полностью размыта, дезавуирована.

Религиозная лирика Петра Андреевича – тема серьёзных исследований. В разные годы она была по мере глубины звучания разной, но всегда искренней и личной.

В 1854 военном году Вяземский пророчески говорил:

Отстоит царя Россия, отстоит Россию царь!

И, возвращаясь к давней своей теме «Русского Бога», восклицал:

О русский Бог! Как встарь ты нам заступник буди!
И погибающей России внемля крик,
Яви Ты миру вновь: и как ничтожны люди,
И как Единый Ты велик.

 

Источники

Полн. собр. соч. (ПСС)          – С.-Пб., 1878

Записные книжки 1813 – 1848 гг.        – М., 1963

Бондаренко В. Вяземский. – М., 2014         ЖЗЛ

Алькушин П.В. П.А Вяземский. Власть и общество. – М., 2001

Пушкин. ПСС. – Т. 10. Письма         – М., 1965 г. Письмо Чаадаеву. – С. 875.

 

Добавления 07.12 2014 г.

W1

Ответ на вопрос, в чём притягательность личности Вяземского, его литературного наследия, где витает этот аромат «вяземсковедения», я нашёл у самого Петра Андреевича, щедрого, кстати, на подсказки и полунамёки как в стихах, так и в прозе. В 1850 году Вяземский пишет Михаилу Погодину письмо «о найденных статьях Батюшкова». Оно войдёт во 2-й том полного собрания сочинений князя как статья «К.Н. Батюшков» (С. 413 – 417) и в обещательной изящной преамбуле к сугубо литературоведческим размышлениям (sic!) князь признаётся: «Ныне, читая (рукопись Батюшкова, обнаруженную в «собственноручном списке бумаг покойного Дашкова» – Авт.) переносишься в другую эпоху, светлую и свежую: с любовью сочувствуешь какому-то другому порядку мыслей, чувствований, изложения; вслушиваешься в другую, когда-то знакомую, но ныне забытую речь, звучную, мягкую, согретую сердечной теплотою и проникающую глубоким нравственным убеждением… тут всё просто и стройно, и всё художественно». Всю эту сложную гамму чувств, каких-то нежданно сочетавшихся душевных, интеллектуальных и эстетических впечатлений, помноженных на исторические, литературные реминисценции и встроенные в ритмику его великолепных по форме и парадоксальных в содержании стихотворений, я однажды и испытал. Не вдруг, постепенно, но как-то легко все мазки легли единой картиной.

W 2

= Русская классическая литература XIX века лет через сто будет, возможно, осмысливаться как религиозная литература, как квазирелигия и тогда большой исследовательский интерес будет проявляться к личностям тех, кто эту литературу создавал. К авторам «второго-третьего» эшелона.

Юрию Нагибину принадлежит проницательное замечание, суть которого в том, что Пушкин, в отличие от всех своих друзей, «был лишён возможности… читать Пушкина».

К библиотекам отцов Вяземского, Чаадаева, Киреевских и Тютчева. Ошибкой будет желание (стремление) списывать всё на французских просветителей, от Дидро, Вольтера до автора «Адольфа» - главного перевода князя. Немецкая и русская масонская литература XVIII – XIX веков: Яков Бёме, Майстер Экхард, книги Андрея Ивановича, отца, скрывавшегося за псевдонимом Андрей Передумин-Колыванов, иезуитский пансион в Москве, где учился отроком князь - всё

W 3

История публикаций «Записных книжек» вкратце такова.

Московские литературные альманахи 1820-30-х годов, которые читала вся дворянская и образованная служивая интеллигенция, – «Северные цветы», «Московский телеграф» и другие – размещали отрывки и выдержки из ранних, 1813 – 1820-х годов «книжек». Начиная с 1866 года отдельные фрагменты из них печатал «Русский архив».

В полном собрании сочинений «Записные книжки» заняли три тома. Причём издатели выбрали своеобразный способ публикации. В 8-м томе были собраны все отрывки, напечатанные в разных изданиях при жизни автора, то есть самим князем редактируемые и комментируемые. В следующих двух томах сведены, без указания пропусков, все остальные тексты, что затрудняло их научное использование. Тираж в 600 экземпляров даже по тем меркам был невелик, что (но это) не помешало «Записным книжкам» превратиться в самый цитируемый источник по эпохам Александра I Николая I.

В 1928 году Владислав Ходасевич в парижской статье «Щастливый Вяземский», видимо, осведомлённый о том, что в Остафьево поселился А.В. Луначарский, архив князя не погиб и ведётся его исследование, выразил надежду на будущие публикации. Они были сделаны в 1929 году Л.Я. Гинзбург под заглавием «Старая записная книжка». Лидия Яковлевна подготовила выборку из трехтомника ПСС, «допуская свободную компоновку отдельных отрывков, исходя из своих представлений об эволюции взглядов автора». От первоначальных «Записных книжек» осталась четверть безобидного текста.

Научное издание знаменитого текста осуществилось благодаря кропотливой работе В.С. Нечаевой, которая подготовила в 1963 году в серии «Литературные памятники» издание «Записных книжек» с обширными филологическими и историческими комментариями. Остафьевский архив был в её полном распоряжении, но, к сожалению, из 36 сохранившихся книжек опубликованы были только 14, охватывающие время с 1813 по 1848, плюс дополнения из Второй, 1813 – 1855, седьмой, 1828 -1833, и тринадцатой, 1838 – 1860. Нечаева «приложила» «Указатель имён» и разместила в «Приложении» одиннадцать ценных иллюстраций.