Пиит московского Парнаса

Нет! Злату не бывать души моей кумиром;

Мои желанья: скромно жить,

Не с завистью – с сердечным миром,

И счастье в уголку московском находить.

И.И. Дмитриев

«Подражание одам Горация»

Про Арину Родионовну, няню Пушкина, знает каждый школьник, поскольку Александр Сергеевич не единожды вспоминал её «чудо-сказки», превратившиеся под его пером в шедевры русской поэзии, и ещё потому, что он поместил милое обращение к ней, почти мольбу – в программном «Буря мглою небо кроет…» – про «кружку», которую следует «выпить с горя». Любимая няня не только рассказывала поэту волшебные истории, но пела народные песни, в том числе те, что имеют собственного автора, но счастливым образом однажды были присвоены именно народом. Ритмический рисунок одного из таких шедевров, видимо, в младенчестве отложился у Пушкина на памяти и, получив сопряжение с образом няни, коротавшей с ним «зимние вечера» ссылки, явил себя бессмертными строками:

Иван Иванович Дмитриев

Наша ветхая лачужка

и печальна, и темна,

Что же ты, моя старушка,

приумолкла у окна?

Или бури завываньем

ты, мой друг, утомлена,

Или дремлешь под жужжанье

своего веретена…

– которые не содержательная, но музыкальная калька с песни 1792 года Ивана Ивановича Дмитриева:

Стонет сизый голубочек

Стонет он и день, и ночь:

Миленький его дружочек

Отлетел надолго прочь…

Он уж боле не воркует

И пшенички не клюёт;

Всё тоскует, всё тоскует

И тихонько слёзы льёт…

Если неспешно «пропеть» оба стихотворения, все сомнения рассеются.

Впрочем, стихи и басни Дмитриева входили в лицейскую программу Александра Сергеевича, так что возможностей расслышать мелодию у поэта было достаточно.

Лев Лосев, по его собственному определению («Меандр»), является изобретателем «незамысловатой метафоры», согласно которой, «Пушкин – линза, в которую вошло прошлое и вышло будущее… У школьника, студента может, – рассуждает Лосев, – сложиться мнение, что наша литература началась с Пушкина… но до Пушкина было примерно столько же, сколько после Пушкина. «Линза» в том, что Пушкин был не лучше своих предшественников и последователей, но оказался той ослепительной точкой, в которой сфокусировалось прошлое и будущее». Задолго до Лосева эту мысль культурологически сформулировал Ю.М. Лотман: «Великие произведения искусства… не появляются неожиданно. Они органически вырастают в потоке движения, в котором главную массу составляют писатели и книги, быстро забываемые потомками. Но без понимания роли и значения этих негениальных забытых писателей теряется живое восприятие искусства. Оно превращается в собрание шедевров, гениальных в отдельности, но не связанных между собой логикой культурного движения» (Ю.М. Лотман «Поэзия Карамзина»).

Иван Иванович Дмитриев «сфокусировался» в пушкинской «линзе» наравне с Державиным, Карамзиным и князем Вяземским; он взошёл на московский Парнас и покинул его, чуть пережив самого Пушкина.

В литературных словарях и энциклопедиях Дмитриева обычно именуют «баснописцем», в лучшем случае – «поэтом-баснописцем», располагая рангом ниже Ивана Андреевича Крылова, но выше Измайлова. Причин тому немало, в том числе роль сыграло мнение непререкаемого Пушкина, в письме П.А. Вяземскому 1824 года восклицавшего: «И чтотакое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры – одного из твоих посланий, а всё прочее – первого стихотворения Жуковского». Пушкин долго не мог простить Дмитриеву его холодный отзыв о «Руслане и Людмиле». За год до этой раздражённой пушкинской тирады князь Пётр Андреевич напечатал своё первое литературоведческое исследование, посвящённое Дмитриеву: «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», где называл «Действительного тайного советника, кавалера святой Анны, святого Александра Невского и святого князя Владимира первой степени, члена Российской Академии Наук, почётного члена Харьковского и Московского университетов, министра юстиции (1810 г.) – «российским Лафонтеном…, первым начавшим у нас писать басни с правильностью, красивостью и поэзией в слоге» (П.А. Вяземский. Полн. Собр. Соч. – Т. 1. – СПб., 1878. – С. 112 -165).

Гаврила Романович Державин, по свидетельству князя Вяземского, «любил Дмитриева, доверял его вкусам и следовал иногда его советам»; Василий Андреевич Жуковский считал, что Дмитриев «совершил переворот в русском поэтическом языке»; Виссарион Белинский, называвший басни Ивана Ивановича не иначе как «искусственными цветами в нашей литературе», – тем не менее, признавал, что в них «наш язык сделал значительный шаг вперёд». Василий Фёдорович Ходасевич считал, что Дмитриев «сделал для русской поэзии то, что Карамзин сделал для прозы», а именно: «ввёл в поэзию непосредственное живое чувство, которого ей отчасти и в самом деле недоставало». Советские литературоведы, обозначая Дмитриева как «поэта карамзинского круга», неизменно подчёркивали наличие «этической программы русских сентименталистов» и признавали, что те сделали великое художественное открытие в русской поэзии. В 1939 году классик критической школы соцреализма Г.А. Гуковский пишет о Карамзине, Дмитриеве, Н. Муравьёве, Ю. Нелединском-Мелецком, их эпохе: «Это было время обретения психологического анализа, открытия человеческой конкретной души, чувствующей, изменчивой, страдающей. Сойдя с высот схематического анализа человека вообще, писатели, обратившиеся к сентиментализму, проникли в тайник индивидуального сознания человека» (Г.А. Гуковский. Русская литература 18 века. – М., 1939. – С. 303). Проще говоря, сентименталисты – первые светские отечественные авторы, заговорившие на темы христианской антропологии русским литературным языком.

Дело, вне сомнений, в личных качествах Ивана Ивановича. Он относился к числу тех немногих людей, кто действительно «уважает себя». Гордыня и надменность в этом чувстве отсутствуют изначально, поскольку сочетать с «уважением» их просто невозможно.

Поднявшись до самых государственных, политических и административных высот, он как бы миновал, перепорхнул искушения, им присущие. Злые языки обвиняли поэзию Дмитриева в «салонном жеманстве», но никто не разразился злой эпиграммой или сплетней о его взяточничестве, лизоблюдстве или чиноугодии – обычных пороках власть имущих – что тех, что нынешних времён. Ещё одно «последствие» этого «уважения к себе» заключается в том, что и в годы творческого молчания – 1825-1837, – и после Дмитриева оценивали как трогательного, старомодного, «невыгодного для славы Карамзина» (Лотман) автора, но никогда не считали его стихи нелепыми, а самого Ивана Ивановича «смешным».

Но кто по чувствиям сердечным говорит,

Приветлив, а не подл, не горд, а сановит,

И знаем без чинов, без знатности и злата? –

Поэт: он ни за что не будет друг разврата…

«Послание от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту»,

1798

Читать, именно читать, а не перелистывать Дмитриева – дело трудоёмкое. Иногда от вереницы имён античных богов, героев и муз, сложных александрийских оборотов, пышных прилагательных и громоздкой орфоэпики впадаешь в необоримую дрёму, но вдруг – просыпаешься! – Перед тобой «онегинский стих», до пушкинского варианта которого ещё 40 лет.

Лишь месяц лик уставит в воду

И светлу твердь застелет мрак –

То есть как ночь на всю природу

Накинет флёровый колпак…

…Увы! Невольно сладки узы

Я должен с вами перервать.

Прощай, прощай и ты, о Волга!

О Марс! о честь! о святость долга!

Скачу, скачу… маршировать.

«Отъезд», 1788 г.

Волга, как и «Стигийский мутный ток», то есть река Стикс, как «Ганг, что с Невой слился», или «Чёрный Понт», – величина постоянная, а не просто река. Родная Сызрань на её берегах, и если

Утро дней моих затмилось

и опять не расцветёт,

то именно на Волгу «нужно кинуть радостный сыновний взор», а после «обнять всех родных и составить братский хор» («Стансы Н.М. Карамзину», 1793 г.).

Когда в 1794 году русская армия вошла в Варшаву, Дмитриев сочинил оду по этому поводу и получил от Карамзина суровый совет: «Оставь, мой друг, писать такие пиесы нашим стихокропателям, не унижай Муз и Аполлона…». Дворяне и разночинцы, пришедшие на смену сентименталистам и романтикам в 40-х – их «реальный век» (Вяземский), – приходили в раздражение от умиротворённости и созерцательности первых, их равно смешили как рыцарские представления о чести Пушкина, так и глубокий философский патриотизм Карамзина.

Уютный мир «сентименталистов» родом из державинской Званки, но выстраивают они его уже с элементами аскетики романтизма: без хлебосольства и гимнографий к августейшим адресам. Письма, послания, надписи к портретам, альбомные записи, а не только оды избираются ими в качестве литературного инструмента. Содержание подсказывает форму. Карамзин пишет Дмитриеву:

А мы, любя дышать свободно,

Себе построим тихий кров

За мрачной сению лесов,

Куда бы злые и невежды

Вовек дороги не нашли

И где б без страха и надежды

Мы в мире жить с собой могли,

Гнушались издали пороком…

Иван Иванович, не довольствуясь «тихим кровом» собирается «как волжанин, любящий вод прохладу», отправиться в мирное странствие:

Притворства и в стихах казать я не хочу:

Поётся мне - пою; невесело – молчу

И слушаю других, иль, взявши посох в руку,

В полях и по горам рассеиваю скуку;

Разнообразности природы там дивлюсь

И сколки слабые с неё снимать учусь…

«Послание Н.М. Карамзину»,

1795

А после странствий он неизменно возвращался в свою любимую Москву, в свой деревенский дом, раскинувший сад-огород недалеко от Кремля, и отдыхал в деятельном созерцании:

Хочу и делаю: то в скромном огороде

Душисты рву цветы и гимн пою природе,

То тропки по шнуру прямые провожу,

То за прививками дерев хожу;

То гряды, не стыдясь, сам заступом копаю,

А иногда волов ленивых загоняю.

«Элегия. Подражание Тибуллу»,

1795

Пётр Андреевич Вяземский восхищался «Посланием к Карамзину», подчёркивая, что «оно изобилует красотами живописной поэзии и ознаменовано духом грусти, трогательного потому, что в нём отзывается истина чувства, а не холодное притворство поддельной чувствительности» (Известие…», Полн. собр. соч. – Т. 1, - С. 133).

А про Москву Ивана Ивановича лучше всего у Ф. Вигеля: «Литература, сжатая при Павле, при Александре стала возвышаться и течь… Москва сделалась её центром, и тем она обязана постоянному пребыванию двух знаменитых писателей в стихах и прозе – Дмитриева и Карамзина. С тех пор всё лучшее в нашей словесности родится и произрастает там; плоды же собирает Петербург» («Записки»).

Иван Иванович, как и многие литераторы – а их, ныне безвестных, несколько сотен – дворяне предпушкинского и пушкинского поколений, жил этой неторопливой, до- и послепожарной московской жизнью, в которой «служенье муз» соседствовало с государственной службой, «строгими говениями», журнальной и переводческой работой. Дело, кажется, в том, что литературный язык, способный о ней ярко и образно рассказать, ещё только развивался. Пользоваться церковным или высоким одическим было, они это сами чувствовали, неловко. Оставалась, как говорил Дмитриев, «порождение неба, склоняющая свой взор к земле, воспевая доблести обречённых на бессмертие – Поэзия». И ещё начал бурно развиваться новый литературный жанр дневников и записок. О книге Дмитриева «Взгляд на мою жизнь» (1823) восторженно отзывался Вяземский, хотя и сетовал, что поэт «писал её в мундире».

Вернёмся к лосевской «линзе». С лёгкой руки того же Белинского, «Онегина» называют «энциклопедией русской жизни». Как любой афоризм, это суждение лишь отчасти верное. В России были не только Москва, Петербург и «гордые волжские берега», по которым «сонно скачет Евгений». Она складывалась из разных семей, населявших города, городки и деревни. Не везде «в Крещенский вечерок девушки гадали». В сызранском родном сельце перед Пасхальной Заутреней «отец мой, – пишет Дмитриев, – для прогнания сна выносил из кабинета собрание сочинений Ломоносова и начинал читать вслух первые строфы из Иова, потом – два стиха «открылась бездна, звезд полна»… Чтение заключено было Одою на взятие Хотина… потом пошли в Церковь»; «Тогда, 1770 - 80-е (Ивану Ивановичу 15 – 20 лет) вспоминали анекдоты о соперничестве Ломоносова с Сумароковым, о шутках последнего насчёт Тредьяковского… Тогда судили об их талантах и утешались надеждою, которую подавал молодой Фон Визин».

Наши школьники, увы, ни его «Записок», ни стихов, ни даже басен не читают, наивно полагая, что в России до XIXвека литературой занимались скучные «классики» и «грустные» сентименталисты. И не предполагают, что Дмитриев был свидетелем казни Пугачёва, – он и рассказал о том, как она совершалась, Пушкину, а поэт поместил его в «Капитанскую дочку». Своим учителем его считали Баратынский и Веневитинов, о которых наши дети тоже имеют довольно смутное представление. Так что прав был Лосев насчёт «фокусировки». А Белинский с «энциклопедией» явно переборщил.

Похоронен Иван Иванович в Донском монастыре.

В своей Москве,

где «кроясь от живых,

он взором обнимал минувшее и вечность».

Протоиерей Александр Шабанов

Тверь