До чего дочитался…

Некоторое время тому назад прочел с интересом и даже наслаждением интервью О. Седаковой о Ерофееве (который Венедикт Венедиктович). Кажется, интервью было озаглавлено «Человек страстей». По нынешнему пониманию «страсти» это те, что либо «сладостные», либо «роковые», но обязательно греховные. О безгрешных Страстях Иисусовых мы, увы, мыслим и помним мало. Вот, думаю, сейчас прочту о страсти пьянства и прочих страстях, пьянству сопутствующих. Ерофеев ведь был эдакий Омар Хаям холодных краев и специалист по составлению коктейлей. Но, слава Богу, я обманулся. В заглавии статьи слово «страсти» имелось в виду в Евангельском смысле. В том смысле, в котором Бах писал «Страсти по Матфею». И Ерофеев, со слов Седаковой его лично знавшей, был человеком, тонко чувствующим трагизм мира, слезную поэтику оставлености, беспомощности, странничества, нищеты. Это был сознательный анти-энтузиаст, для которого всякое самодовольное торжество в духе «Гимна демократической молодежи» было средством пробуждения в душе хамских и вульгарных стихий.

Седакова пишет, что однажды сказала Ерофееву, что тот, дескать, Евангелие только до Распятия и положения во гроб дочитал, а Воскресение его как бы и не коснулось. А тот ей тогда ответил, что она, мол, наоборот – прочла о Рождестве и потом сразу о Пасхе, а все остальное выпустила. Ради этих слов эти строки и пишутся.

Я не буду говорить о тех, кто Евангелие не читает, не изучает и не пытается к жизни приложить. Не внешних ли судит Бог? Но мы, читающие Евангелие, читаем его избирательно и выборочно. Дело не в том, что мы осознанно делаем некоторую установку в чтении (на это разве что такие как Толстой способны, и об этом позже). Дело в том, что согласно образованию, темпераменту, опыту жизни и еще сотням факторов, растворенных в крови, мы интуитивно одно принимаем, а другое отвергаем; к одному влечемся, а другого страшимся. Один, как Бродский, пишет каждую зиму по одному Рождественскому стихотворению, но ни в одну весну не рождает стихотворение о Воскресении. Другой весь живет в Апокалипсисе, в атмосфере грозных знамений и сбывающихся пророчеств. Третьему подавай чудеса, а четвертый именно от чудес с непониманием отворачивается. Впору спросить себя: «Как я читаю Евангелие? Что люблю, что понимаю, над чем стою в недоумении?»

Вот Толстой, сколь гениальный в художественном творчестве, столь же и примитивный в религиозной сфере, писал, что нужно для правильного понимания Евангелия вооружиться синим и красным карандашами. Следует подчеркивать то, что кажется самоочевидным, пропускать слова Евангелистов, обращая внимание на слова только одного Христа. Потом подчеркивать непонятное. Потом перечитывать понятное и опять возвращаться к непонятному в надежде, что оно прояснится. В результате получится скромный набор изречений, которые будут казаться кристально ясными, а все остальное можно не удостаивать внимания. Каким образом подобный горе могучий ум Толстого мог родить такую мелкую мысленную мышь – загадка. Но то, что на гении становится очевидным, в простых людях тоже живет, только в меньших пропорциях и в скрытом виде. И живет это желание уложить Живое Слово в прокрустово ложе собственных предпочтений далеко не в одной русской культуре. Вот яркий пример из американской истории.

Третий президент США, один отцов-основателей и творцов Декларации независимости Томас Джефферсон часто вечерами занимался тем, что вырезал избранные кусочки текста из нескольких изданий Нового Завета на греческом, латинском, французском и английском языках. Потом он наклеивал эти вырезки в тетрадь с пустыми страницами. Что получилось? А вот что. В письме своему предшественнику на президентском посту Адамсу, Джефферсон писал: «То, что у меня получилось, — это самый возвышенный и благотворный моральный кодекс, который когда-либо предлагался людям. Я нынче как раз закончил эту операцию для собственного моего пользования, вырезая из печатного текста стих за стихом и сводя воедино места, очевидным образом принадлежащие самому Иисусу и столь же разительно бросающиеся в глаза, как жемчужины в куче навоза». Навозом, надо полагать, Джефферсон считал непонятные места Писания а также слова самих евангелистов, а жемчужинами, совсем в духе Льва Николаевича, считал очевидное и понятное. В другом письме и другому адресату он яснее выражается: «Я отделяю золото от пустой породы, возвращая таковое Ему, а последнюю оставляя за глупостью и жульничеством кое-кого из Его учеников». Вот так! Отделить Павла с Петром и Иоанна с Матфеем от Истины и обвинить их в жульничестве, это смелый ход для человека, читающего Библию на четырех языках.

Остается добавить, что «Евангелие от Джефферсона» заканчивается положением во гроб, и в нем отсутствуют тексты о Воскресении и Вознесении. То есть в нем отсутствует самое главное в Евангелии – победа над смертью. Это некий опыт сведения Книги Жизни к одному лишь моральному кодексу и почти что «строителя коммунизма». Копия джефферсонова «евангелия» вручается, кстати, каждому члену Конгресса США. Пусть, мол, учат матчасть отцов-основателей. Сказанное шутливо о Ленине, актуально и в этом случае: «дедушка умер, а дело живет». Поневоле задумаешься, что хуже: не знать Евангелия вовсе, или «знать» его в урезанном, выхолощенном, подстроенном под себя виде.

На память приходят слова Паскаля о народе, которому были вверены первые Откровения. Евреи, писал Паскаль, бережно переписывали Библию столетиями, не дерзая изменить в ней ни йоту, ни черточку. И это при том, что Откровение возвещало вещи грозные и малопонятные. Оно им самим часто обещало проклятия и казни, изгнания и несчастья. Любой народ оказался бы перед соблазном вычистить текст, оставив в нем понятное и убрав непонятное; оставив то, что народ возвеличивает, и убрать, загладить то, что говорит о народе уничижительно. Евреи этот соблазн перебороли. Они не отнеслись к Слову, как к «своей» книге, как к смеси эпоса и хроники. Они отнеслись к Книге, как к зафиксированному голосу Живого Бога. Это подвиг. И в отношении заповедей понимали эти первые хранители Откровения, что есть не только понятные, но и совершенно невместимые в обычное сознание веления Божии. Но исполнять надо и то, и другое. Облобызать нужно и простое, и сложное, ибо то и то – Божье. Нужно смирять свой ум перед Словом, а не калечить его скальпелями логики и ножницами «здравого смысла».

Отношение к Богу требует мужества и честности. И открывание Книги Завета есть уже стояние на Суде. До чего я уже дочитался в Писании? Что из него вошло в меня? Сотворение мира, грехопадение, Благовещение, Рождество, Воскресение. Это только слова, или мне открыт, хотя бы отчасти, внутренний смысл этих понятий? Вот серьезный самодисциплинирующий вопрос, открывающий меру нашей церковности. Ответ на него у каждого свой. Если, конечно, вопрос понятен.