ПОТЕРЯННЫЙ РАДОНЕЖ

Полчаса точу я лясы с племянницей, уже полчаса она меня занимает, развлекает, эх-да ра…спотешивает, как умеет, как умеет. Нельзя оставлять бедную тетю одну в ее невеселых жизненных обстояниях. Всякий раз выспрашивает она меня о моих делах, а зане дел у меня никаких нет, и рассказывать нечего, то приходится ей раз за разом распахивать для меня зеленую калитку в свой цветущий семейный сад, где благоухает в духовке яблочная шарлотка, весело визжат ухоженные дети, благодушно покашливает безупречный муж.

Должно быть, ты бы удивилась, дорогая племянница, если б узнала, что я не хочу сейчас гулять по твоим блаженным кущам, ахать и ужасаться твоим крошечным драмам… Что у меня… есть дела поважнее! Да! Поважнее! И пусть это покажется тебе не совсем серьезным - у меня есть своя, неведомая тебе жизнь.

Сосредоточена моя жизнь в небольшом радиоприёмнике, стоящем на моем письменном югославском столике. Со столиком они ровесники, но оба исправно мне служат. Приемник прекрасно ловит единственную нужную мне станцию. Станцию «Радонеж».

Беседа, вроде, к концу.

- Ну, пока, тетьнаташ. Пойду из духовки шарлотку вынимать.

И тут я слишком поспешно, слишком беспечально запрощалась:

- Спасибо, что позво... всех, всех целуй!

И вызвала подозрение.

- Что это ты? Будто рвёшься куда?

- Что ты, что ты… — боюсь я спугнуть засиявшую, наконец, свободу. — Куда мне спешить?…

Племянница прекрасно знает, что торопиться мне совсем некуда. А, значит, племянницын звонок я должна воспринимать как праздник, как дар. Я это понимаю и – ах! Ценю, ценю.

Господи! Какая я немирная! Где твое терпение, где кротость твоя? Так шмякнуть трубку, что шатнулся столик, взвякнула рюмка, подпрыгнул приемник!

Нажимаю скорее кнопку на приемнике, больше ничего трогать не надо – у меня всегда настроено на одну и ту же волну, на мой родной «Радонеж». Ну и рычажок можно приподнять - звук увеличить.

Да… заболтались мы сегодня. Двадцать семь минут пропало! Но как сказать племяннице, что я спешу слушать радио? Никак нельзя ей так сказать.

А вот что я в другой раз сделаю: отключу телефон совсем! Нет, опасно… Та же племянница может растревожиться, еще и проверить нагрянет: жива я, нет ли, спаси ее, Господи!

А по Радонежу, между тем, поют.

«Благослови, душе моя, Господа!

И вся внутренняя моя имя святое Его…»

Воля ваша, не люблю я этого стылого партесного пения. Всё мне чудится концертный зал… свежеотремонтированный такой…, перестроенный из старинного собора, и сцена на месте алтаря, и хор выстроившийся полукругом на амвоне. Мужчины-хористы в черных фраках, дамы в декольтированных платьях, и у каждого в руках хорошая кожаная папка с нотами.

«Благослови, душе моя, Господа,

И не забывай всех воздаяний Его!»

Пока они тут заливаются, можно вполне успеть на кухню за чаем и мармеладками. Впереди четыре часа бдения у приёмника, сделаю запасы, чтоб потом ничего, ничего не упустить.

Костылики у меня удобные, давно привычные, но много предметов сразу не захватишь, с костыликами-то. На фартуке у меня пришиты огромные карманы, на шею я вешаю легкую кастрюльку, продев в кастрюлькины ушки обувные шнурки. В кастрюльку я ставлю те предметы, которые нельзя положить в карманы: чайничек, чашку, банку с вареньем, но все равно два раза пришлось на кухню прыгать.

Все, теперь я экипирована и не пропущу больше ни единой минуточки.

Все радонежские батюшки стали мне давно родными. Я никогда не имела чести видеть их воочию, но знаю – они именно такие: лучезарные служители престола Божия, величественные столпы православия. Сегодня среда, значит, скоро я услышу самый прекрасный голос на Божьем свете, голос отца Нектария. Я кутаюсь в его голос, как кутается продрогшее дитя в теплые родительские объятья. А самое таинственное – это то, что он беседует именно со мной, отвечает именно на мои вопросы, хотя никаких вопросов я ему и не задаю.

Так… по радио уже пение закончилось и передача идёт. …Странная какая-то передача. Какая-то совсем не радонежская интонация у ведущего. Скоренько так долдонит, складненько. Неужели все заболели и пришлось дать слово такому… мирскому?

Прислушалась.

Господи. Что. Такое. Происходит.

Из приемника раздавались слова… совсем невозможные для моего Радонежа. Вот тяжело брякнулось слово «секс». Потом… Нет, это нестерпимо! Как это можно произносить! Человеческими устами! Человек мало, чем отличен от ангела, славою и честию венчан, он не может, не должен так. А этот, из приемника, виделся мне даже не человеком в том значении, каким создал его Господь, это было некое иное существо, почти демон. Лицо его можно было бы назвать красивым, если бы его черты не были изгвазданы всевозможными пороками, если бы рот его не кривился в причудливых усмешках, а холодные глаза не смеялись над всеми, кто внимал его речам. Он вещал, вещал… Но не слова, а зловонные сгустки изблевывались из его… речевого аппарата.

Надо остановить… нажать на рычаг, но руки не слушают. Сердце… сердце … все тело трясется.

Боже, Боже мой, вонми ми, векую оставил мя?

Разве может это быть Радонеж? Нет!

Тогда что с Радонежом? Его закрыли? А на его чистой частоте пустили это?

Перед глазами встала ужасающая картина разора:

разбитые мониторы, клочки разорванной бумаги, кружащие над залитым кровью полом. А где же все? Выгнаны? Арестованы? Что же мне теперь делать? Неужто я осталась одна-одинешенька, без единственного моего утешения?! Господи, не оставь!

…Да что же ты, безумная, только о себе печешься? А они? Те, кто там работал? Что теперь с ними? Горек хлеб ядях и с плачем питие растворях?

Господи! Спаси радио Радонеж! И всех батюшек, и всех ведущих, и корреспондентов, и редакторов, и операторов! И уборщицу спаси, и повариху! Господи! Не дай им пропасть, не отнимай у народа православного последнее его прибежище!

…Но… надо же как-то понять. Надо как-нибудь узнать, что же, наконец, случилось. Если Радонеж закрыли, то другие-то станции должны сообщить об этом? Робко нажала я на рычажок и стала понемногу вращать колесико, ища каких-нибудь новостей. Приёмник то плевался грязными словами, то азартно рассказывал о всяческих ужасах, то взвизгивал музыкой.

Одна спокойная песня мне понравилась. Пела девушка, красивая и очень здоровая. Пела она про любовь, но я слышала, что никакой любви эта певица не знала, ни сейчас, ни в прошлом, потому ее сильный голос был не пропитан жизнью. Слышно было, как тоскует запертая в красивом теле душа, потому, что тело непрестанно оскорбляли, обращались с ним, как с вещью, только гораздо менее бережно, чем с вещью. Какая мерзость! Благодарю Тебя, Господи за то, что на мое жалкое, уродливое тело никто не зарится!

Я крутила, крутила подлое колесико пока не заныли мои скрюченные пальцы.

И вдруг я наткнулась на тишину. Почему-то было ясно, что это не техническая, а какая-то живая тишина… несколько мгновений длилась эта вселенская тишина, а потом ее нарушил детский голос. Ребенок видно готовился что-то произнести, заикался и забавно похрюкивал от волнения. И было как-то ясно, что это – православный ребенок. Он сказал:

- Батюшка, благословите раба Божия Алексия! Помолчал и добавил: - а что человек семилетнего возраста может сделать хорошего для России?

Я содрогнулась, и весь мир содрогнулся со мною вместе. Ибо сквозь рёв мегаполисов, сквозь хохот сатаны, сквозь горы и камни, сквозь пустыню каддийскую, где ждут онагри в жажду свою, сквозь весь, лежащий во зле мир, грянул глас.

Это не голос! Это объятия Отчии отверзлись и укрыли от зла, и упокоили меня и всех, всех… всех…

- Чада мои любимые! МИР ВАМ!

Людмила Медведева-Макарова