Интеллигент между Христом и истиной (Иеромонах Макарий)

Глубокий интерес и внимание к интеллигенции не нуждаются в обосновании. Разговор об этом предстоит еще долгий и серьезный, хотя бы потому, что реальность ее наличия – будь то в России или в других странах – никто не оспаривает, и в то же время нет ясного и общепринятого определения, что она из себя представляет.  

Современная работа о российской интеллигенции[1] посвящает обзору определений, принципов и подходов весьма объемистую главу.  Первый и непосредственный вывод из этого обзора – отсутствие не только согласия и единообразия, но и элементарного взаимопонимания во взглядах на интеллигенцию, как в прошлом и в настоящем, так и в обозримом будущем.  Вывод этот остается в силе даже с учетом официальной марксистско-ленинской идеологии (или, если хотите, идеологической обертки), в которую обязаны были паковать свои работы отечественные мыслители в течение многих лет.

Однако в попытках нащупать сущность интеллигенции можно обнаружить и нечто общее, нечто более информативное и практически полезное. Оказывается, сопоставление нашего предмета с окружающей его реальностью – политической, социальной, культурной, духовной – неизменно приобретает характер противопоставления.  Иными словами, тем более основательны суждения об интеллигенции, чем острее она противопоставляется тем или иным сторонам окружающей действительности.

Самая очевидная иллюстрация этому факту – политическая окраска интеллигенции, которая практически всегда тяготеет к левому, либеральному, радикальному направлению.  Консерватора в прямом смысле этого слова, то есть, искренне заинтересованного в сохранении и укреплении существующего общественно-политического устройства – монархического, коммунистического, республиканского, – редко кто отнесет к интеллигентным людям, будь то в России или за рубежом.

Более глубокое наблюдение принадлежит Г.П. Федотову[2], который критерием интеллигентности полагал «наличие идеала, заменяющего религию».  Интеллигентный человек в такой системе взглядов с необходимостью должен быть оторван «от быта, от национальной культуры и религии».  На сходных принципах строятся и всевозможные классово-экономические соображения о природе интеллигенции[3].

Знаменитый сборник «Вехи»[4] (1910 г.), посвященный русской интеллигенции и осмыслению ее пути, достаточно ясно демонстрирует ту же самую картину. При разнообразии взглядов на природу и историю конфликта между интеллигенцией и народом, авторы вполне единообразно признают его реальность. Но это далеко не единственный конфликт, который характеризует интеллигентного человека в глазах авторов «Вех».  М.О. Гершензон, составитель и редактор сборника, пишет о жизни своего современника-интеллигента в таких словах: «…Подлинная мерзость запустения, ни малейшей дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем… все вверх ногами, праздность, неряшливость, гомерическся неаккуратность в личной жизни, грязь и хаос в брачных и вообще половых отношениях…»[5] 

Можно было бы попытаться усмотреть здесь некую гиперболу и усомниться в обоснованности разделения между браком и «вообще половыми отношениями» в дореволюционной России – однако в том же самом сборнике другой автор, А.С. Изгоев, представляет исчерпывающие свидетельства в пользу наблюдений Гершензона[6]  (заметим, что авторы «Вех» готовили свои материалы независимо друг от друга и не читали сборника вплоть до выхода его из печати). А кумир тогдашней – и в известной мере нынешней – российской интеллигенции Н.А. Бердяев буквально в те же самые годы, глядя «с точки зрения вечности» на «новое религиозное сознание», выдвигал нижеследующий характерный тезис: «Само понятие разврата – старое, буржуазное понятие, продукт отвлеченного морализма, и должно быть подвергнуто суду эстетическому и окончательному религиозному»[7].

*                     *                     *

Если не для окончательного суда, то хотя бы для обоснованного суждения о природе интеллигенции, мы привлекаем художественную литературу.  Такой подход к делу никого не должен удивить: ведь подлинная художественная литература связана с жизнью двусторонней связью. С одной стороны, она есть отраженная, застывшая жизнь, реальность, зафиксированная в слове; с другой стороны, сама жизнь подвержена ее влиянию, тем более глубокому, чем больше воздействует на современников-читателей та самая застывшая реальность, которую они оживляют и воскрешают в своем сердце при чтении.  Иначе говоря, художественное слово – это модель жизни, тем более адекватная прототипу, чем лучше – честнее, вернее, серьезнее – слово. Разумеется, такая словесная модель в особенности пригодна для суждения об интеллигенции, какое бы из ее возможных определний мы ни предпочли.

С определения и начнем. Его мы находим в поэме М. Волошина «Россия», написанной в1924 г.:

...От их корней пошел интеллигент.

Его мы помним слабым и гонимым,

В измятой шляпе, в сношенном пальто,

Сутулым, бледным, с рваною бородкой,

Страдающей улыбкой и в пенснэ,

Прекраснодушным, честным, мягкотелым,

Оттиснутым, как точный негатив

По профилю самодержавья: шишка,

Где у того кулак, где штык – дыра,

на месте утвержденья – отрицанье,

Идеи, чувства, – всё наоборот,

Всё "под углом гражданского протеста".

Он верил в Божие небытие,

В прогресс и в конституцию, в науку,

Он утверждал (свидетель – Соловьев),

Что человек рожден от обезьяны,

А потому – нет большия любви,

Как положить свою за ближних душу...

Нет нужды распространяться о том, насколько остро и точно схвачены в этих кратких строках все те особенности интеллигенции, о которых шла речь выше.  «Шишка, где у того кулак, где штык – дыра, на месте утвержденья – отрицанье»… Доживи Гегель до наших дней, он позавидовал бы такой иллюстрации принципов диалектического развития.  Интеллигенция порождается и живет отрицанием окружающей среды и тем самым выполняет функцию локомотива общественных перемен в духовной и идейной сферах. Характерно, что зарубежный автор, пишущий о зарубежных странах и не связанный глубокомысленной русской традицией, приходит к сходному выводу, пускай и более узкому, и менее изящно сформулированному: «Интеллигенцию можно определить как образованную социальную группу, которая не находит себе иного применения кроме как подрывать традиционные основы госудаства и общества, тормо­зящие "прогресс"»[8].

*                     *                     *

Практическая реализация этого определения в отдельную эпоху и на ограниченном пространстве с легкостью подтверждается множеством примеров – от многократно упомянутой предреволюционной русской интеллигенции до советской «культурной элиты» или американской «либеральной элиты» 2-й половины ХХ века. Наш интерес, однако, имеет другое направление: мы хотели бы обнаружить фундаментальные качества и коренные особенности, отличающие судьбу интеллигента в человеческом обществе независимо от времени и места.

И здесь мы  сталкиваемся со значительной трудностью.  Ведь как нам сегодня хорошо известно, диалектический принцип развития через отрицание в силу элементарной логики имеет ограниченную применимость: существуют сферы бытия, которые ему не подчиняются. (Разумеется, известно это было и во времена Гегеля – но всё же 200 лет прошли не напрасно, и полученные нами с тех пор наглядные свидетельства  в буквальном смысле потрясли мир).  Если классический тезис Нильса Бора – что отрицание глубокой истины есть также глубокая истина, – применить к самому себе, последует самоочевидный вывод: отрицание некоторых глубоких истин есть постыдная ложь, а некоторых фундаментальных сторон жизни – безусловная смерть.

Как же в таких условиях быть интеллигенту, этому воплощенному отрицанию, не только с дырьями от всех в мире штыков (что еще можно было бы допустить), но, главное, с вывернутыми наоборот идеями и чувствами?  Куда он денется с таким багажом?  Куда ведет его судьба? За разъяснением этих вопросов снова обратимся к художественной литературе,  к автору, который по заслугам имеет высшую котировку на интеллигентской бирже идей и чувств, причем не только на российской, но и на всемирной: к Достоевскому.

Кто из персонажей Достоевского может взять на себя почетную миссию знаменосца интеллигенции?  Несмотря на все богатство наследия великого литератора, выбор не слишком-то широк: кого дисквалифицирует уголовщина, кого – возраст, кого – алкоголь, кого – «подполье», кого – явная карикатура, а кого и невыписанность, второстепенное место в художественной канве, иными словами – нежизненность.  Для оживления конкуренции мы бы рады привлечь женские персонажи, но и это мало помогает. И если вы неспешно поразмыслите над стопкой романов Достоевского, перед вами предстанет один-единственный неоспоримый кандидат, он же и лауреат, князь Лев Николаевич Мышкин.

Не помню кому именно принадлежит замечание, что заглавие романа выиграло бы от перевода из единственного числа во множественное: «Идиоты». В самом деле, по крайней мере в начале романа, перед нами молодой человек, не очень ловкий, не очень целеустремленный, не очень здоровый – но вполне нормальный – окруженный роем каких-то диких монстров, у которых что ни мысль – то обман, что ни слово – то эпатаж, что ни шаг – то истерика.  Неудивительно, что они клеймят героя кличкой «идиота»…

Как же отвечает герой на обступившее его зло?  Точно по волошинской инструкции, он отражает его в негативе. Есть у князя и шишка от кулака поручика Моловцева, и даже почти дыра от рогожинского ножика с оленьим черенком.  Князь отрицает реальность зла, отрицает поистине диалектически, так, что из отрицания вырастает новая реальность, живая и благотворная.  Он не отталкивает окружающих, сколь бы неприятными и злонамеренными они ни представлялись; он отзывается на их слова, преобразует их намерения, извлекая из них добро.  Это не раскольниковское или карамазовское отрицание: это поражение зла добром. Интеллигент в лице князя Мышкина с блеском выполняет свою миссию. До времени.

*                     *                     *

Всем известна авторская характеристика князя Мышкина и его места в замысле книги: «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека». Это вполне соотносится с упомянутыми выше взглядами:  Г. Шпет характеризовал интеллигенцию как «аристократию таланта и творчества», а Н. Бердяев так и попросту считал её «лучшей частью общества» по определению[9]. Однако, как это нередко бывает с вырванными из контекста цитатами, иллюстрируя простой и очевидный факт, мы одновременно затемняем, замазываем нечто гораздо более важное и глубокое. 

Каждый, кто прочтет первую часть романа, неизбежно проникнется горячей симпатией к доброму, открытому, отзывчивому князю среди кунсткамеры уродов.  Но что происходит с ним дальше? Ведь наша цель, как сказано, проследить судьбу интеллигента в ее логической завершенности, что как раз и позволяет нам сделать широкое полотно романа.

Письмо, где идет речь о замысле «Идиота», датируется одновременно с завершением первой части. «Первую часть написал всю в 23 дня и на днях отослал, – пишет Достоевский, – Она будет решительно не эффектна. Конечно, это только введение, и хорошо то, что ничего еще не скомпрометировано; но ничего почти и не разъяснено, ничего не поставлено. Мое единственное желание, – чтоб она хотя некоторое любопытство возбудила в читателе, для того, чтоб он взялся за вторую. Вторую, за которую сажусь сегодня, – окончу в месяц…»[10]  Однако задача развития фабулы романа, которую ставит перед собой автор, оказывается далеко не простой.  Жена писателя А. Г. Достоевская в своих «Воспоминаниях» пишет про «...роман "Идиот", который так трудно ему давался и которым он был очень недоволен… И десятой доли не выразил он из того, что хотел в нем выразить».

В самом деле, вторая половина романа, и в особенности четвертая глава, разительно отличается от начала.  Князь Мышкин, номинально тот же самый персонаж, предстает совершенно иной личностью.  Диалектика отрицания зла исчезает; зло – настоящее, не бутафорское – торжествует на всех направлениях. Почему это происходит?  Мы не можем позволить себе самоуверенных заявлений вроде «На странице такой-то Достоевский ошибся… не полностью охватил… не до конца прочувствовал…», наподобие школьных учителей эпохи застоя.  Роман – во всяком случае роман такого калибра – это единое нераздельное целое, и мы обязаны воспринимать его целиком, как он есть.

Л. Шестов настаивал на фальши, безжизненности фигуры князя: «…Князь Мышкин, эта жалкая тень, это холодное, бескровное привидение…одна идея, т. е. пустота… Kнязь Мышкин — чистейший нуль»[11].  В этом, как и во многом другом, он, разумеется, неправ; но его наблюдение полезно нам для того, чтобы подчеркнуть: между целью – «изобразить положительно прекрасного человека» – и ее реализацией лежит глубокая пропасть, а точнее – высокогорный хребет.  На него указывает и сам Достоевский в том же цитированном выше письме: «На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, безконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо…»  Посмотрим, как сказывается это чудо в судьбе интеллигента.

*                     *                     *

Несколько лет назад была опубликована замечательная статья Т.А. Касаткиной «Христос вне истины в творчестве Достоевского»[12] – отклик на известный «символ веры», изложенный писателем в письме из сибирской ссылки. «Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»[13]. Нет никаких оснований сомневаться (подобно Л. Шестову), что в той или иной форме Достоевский следовал этому принципу до конца своей жизни; более того – сегодня он сам по себе включается в наследие писателя и приобретает немалую популярность среди современной интеллигенции, которая пытается узнать Христа «по Достоевскому».

Т.А. Касаткина проводит очень простую и важную мысль. Христос вне истины – это Бог, Спаситель и Судия вселенной, лишенный Своей божественной природы, еврей по имени Иисус из Назарета, некий «гуру», бродивший по Палестине с горсткой учеников пока с ним не расправились римские власти и ставший впоследствии героем сочинений разной степени достоверности – изделие, знакомое нам с древности по торговым маркам разномастных ересей, позже принятое к сбыту «отрицательной критикой», во времена Достоевского разрекламированное книжкой Э. Ренана «Жизнь Иисуса», а сегодня украшающее рекламные проспекты едва ли не каждой разновидности «современного», «исправленного и дополненного», «интеллигентного» христианства.  Роман «Идиот» – это художественная попытка выяснить, куда идет такой «положительно прекрасный человек» – Христос-отрицание, Христос-интеллигент.

Достоевский, как мы видели, задавшись таким вопросом уже в процессе работы над романом, удовлетворительного ответа на получил.  Не потому, что не смог выразить, что хотел, а всего лишь потому, что выраженное им – то есть реальное – оказалось вовсе не тем, чего он ожидал. Автора за руку никто не тянул; он выразил именно то, что хотел выразить – хотя, быть может, это и не совпало с его первоначальным замыслом.  Такова природа серьезного – то есть честного – творчества.

Что же выразил Достоевский вместо «положительно прекрасного человека»? Теперь нас нимало не удивит тот факт, что в романе по существу нет Христа.  Есть Он в «Преступлении и наказании», за счет Сони, и в еще большей мере в «Братьях Карамазовых», за счет Алеши, послушника старца Зосимы, – но в «Идиоте» Его нет, и несколько случайных реплик и высокопарных проповедей только оттеняют Его отсутсттвие. Князь, призванный быть образом и носителем Христа, живет и мыслит в стопроцентно нехристианском мире, не только внешнем, но и внутреннем. Да, он пытается своим отрицанием достичь каких-то результатов, и в начале ему это удается, но затем он терпит полный крах – по той простейшей причине, что от первой части к четвертой автор движется вглубь его души, которая остается вне истины. Базовые компоненты, из которых соткана ткань романа и всей реальной жизни – любовь, грех, злоба, зависть, доброта, прощение, брак, разврат, – да наконец и деньги, и материальное благополучие – в христианском мировоззрении не имеют решительно ничего общего с тем, как они представляются самому князю и его безчисленным антагонистам. «Идеи, чувства, – всё наоборот…»

*                     *                     *

Т.А. Касаткина с полным основанием произносит суд, «эстетический и окончательный религиозный», над литературной химерой – Христом вне истины, т.е. вне Своего божества – к которой по самой своей диалектической природе тяготеет интеллигент.  Для завершения разговора нам осталось разсмотреть обратную сторону дела: истину вне Христа.  Основываясь на том же самом эмпирическом материале романа, попробуем ответить: в какой мере способен человек достичь истины и утвердиться в ней, оставаясь вне христианской действительности – покаяния, смирения, мудрости, разсуждения, жертвенной и действенной любви?

Логика развития (а точнее раскрытия) личности князя дает нам ясный и убедительный ответ.

Обратимся к финалу романа и посмотрим, каков его объективный итог применительно к трем главным персонажам: Рогожин становится убийцей, Настасья  Филипповна и князь – жертвами, прямой и косвенной.  Мало того: судьба четвертого персонажа, Аглаи, самого яркого и эмоционально напряженного, вырождается в безудержный саркастический фарс – брак с проходимцем-поляком, переход в римо-католичество (вспомните огненную филиппику князя против папства!), влияние «какого-то знаменитого патера, овладевшего ее умом до исступления», ссора с родными и даже поддержка «какого-то заграничного комитета по восстановлению Польши»…  Кто несет ответственность за все эти утраты?  Сказочный принц, интеллигент без страха и упрека, князь Мышкин.

Поставленный перед реальной жизненной задачей – а его отношения с Аглаей реальны и жизненны, в отличие от Настасьи Филипповны, которая по указанной выше причине за пределами первой части приобретает черты искусственной конструкции, выдумки, – князь демонстрирует безнадежную непригодность к действию. Снова со­шлемся на Л. Шестова: «…Точно китайский болванчик, он кланяется то в одну, то в другую сторону... Вечно скорбя о скорбящих, он никого не может утешить. Он отталкивает от себя Аглаю, но не успокаивает Настасью Филипповну; он сходится с Рогожиным, предвидит его преступление, но ничего сделать не может. Хотя бы ему дано было понять трагичность положения близких ему лиц! Но и этого нет. Его скорбь – только скорбь по обязанности.  Оттого-то он так легок на слова надежды и утешения»[14]  (невольно вспоминается другой персонаж, куда менее интеллигентный, заявивший некогда о своей «необычайной легкости в мыслях»)…

Тема любви властвует на страницах романа.  Хотя, как было сказано, под этим словом подразумевают всё, что угодно, однако в реальности данной силы усомниться невозможно.  И вот, на её фоне наш главный герой по мере развития сюжета все ясней и ясней обнаруживает неспособность любить.  Ситуация осложняется и заостряется: «Знаете ли что, бедный мой князь, – подводит итог Евгений Павлович, сам не слишком-то пригодный для резонерства, – вернее всего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!» – и в ответ мы слышим все тот же «прекраснодушный, честный, мягкотелый» голос: «Я не знаю... может быть, может быть; вы во многом правы… ах, у меня голова начинает опять болеть». Звучит финал: льются слезы, льется кровь, и сказочный принц-интеллигент закономерно превращается в идиота. Без кавычек.

*                     *                     *

Итак, результат противопоставления истины и Христа: с одной стороны химера, с другой нонсенс.  В чем же смысл столь спорного «символа веры», избранного Достоевским?

Ответ, очевидно, должен указывать на пророческий дар писателя.  Его «символ веры» стал тем аршином, которым в течение долгих лет мы измеряем жизненное пространство интеллигенции в целом и в известной мере свое собственное.

Очевидно, во времена Достоевского это пространство представлялось весьма обширным: можно было вообразить себе некий маневр «от истины ко Христу», отрицая первую, принимая второго…  Христос вчера и днесь той же, и во веки; однако за истекшие полтора века мы лучше узнали истину.  И Его мы тоже узнали лучше; не своими силами, впрочем, а более всего слезами и кровью Новомучеников русской земли.  За истекшие полтора века мы убедились – не на словах, а на деле – что свободного места между Христом и истиной нет: они неразделимы. Отрицаешь истину – распинаешь Христа. Всеотрицающий интеллигент лишился своей иллюзорной среды обитания.  Куда ему теперь податься?  Либо принять Христа вместе с истиной, либо отвергнуть Того и другую: третьего не дано.  Поляризация в глубинных сферах жизни, утрата «смешанных решений» и «компромиссных вариантов» – отличительные черты нашей эпохи. «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».

Князь Мышкин накануне братания с Рогожиным сообщает ему, что христианство будто бы «ни под какие разсуждения… не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то… и вечно будут не про то говорить». Верное пророчество: тот, кто подобно князю пробует отсидеться между Христом и истиной, теряет разсудок и обречен «вечно говорить не про то».  А  кто сохранил дар разсуждения, тот пусть прислушается к православному голосу и подивится, насколько точно он говорит «про то самое» – про суть дела нашей жизни вообще и интеллигентного сословия в особенности: «Западные богословы усилили учение о полной будто бы непостижимости не только Существа Божия, но и божественного закона, и требовали… признать разум врагом веры и бороться с ним, в то время как Отцы Церкви… считают врагом веры не разум, а глупость человеческую, разсеянность, невнимание и упрямство»[15].

…Так кто же такой интеллигент? Если вместо хитроумных определений обратиться непосредственно к слову и перевести его с латыни, получим «осведомленный, знающий, понимающий».  В самом деле лучший круг общества!...  И ничто не препятстствует ему жить и действовать в соответствии со своим почетным наименованием.

Иеромонах Макарий
(г. Иваново)

[1] Е.С. Элбакян.  Религия в сознании российской интеллигенции ХIХ – начала ХХ вв. Философско-исторический анализ. - РОССПЭН, М., 1996, 316 с.

[2] Там же, с. 13.

[3] Там же, с. 15-19.

[4] Вехи. Интеллигенция в России. – М., 1991.

[5] М.О. Гершензон. Творческое самосознание. – Вехи, с. 94.

[6] А.С. Изгоев. Об интеллигентной молодежи (заметки о ее быте и настроениях). – Вехи, с. 192-201.

[7] Н.А.Бердяев. О новом религиозном сознании. Sub specie aeternitatis. – СПб., 1907, с. 353.

[8] R. O'Connor. The Spirit Soldiers. G.P. Putnam's Sons,  1973, p. 342.

[9] Цит. по: Е.С. Элбакян, с. 14.

[10] Ф.М. Достоевский. Письмо С.А. Ивановой от 1(13) января 1868 г.

[11] Л.И. Шестов. Достоевский и Ницше (Философия трагедии).

[12] Т.А. Касаткина. Христос вне истины в творчестве Достоевского. Цит. по: Ф.М. Достоевский. Идиот. М., «Вече», 2003.

[13] Ф.М. Достоевский. Письмо Н.Д. Фонвизиной, февраль 1854 г.

[14] Л.И. Шестов. Там же.

[15] Митрополит Антоний. Чем отличается православная вера от западных исповеданий. – Нравственное учение Православной Церкви. Нью-Йорк, 1967, с. 363.