Два широких человека: Захар Прилепин о Сергее Есенине

Всякий по-настоящему большой русский писатель в своих высказываниях, размышлениях, тем более – в книгах, посвященных коллегам из прошлого и современности, выстраивает всю по-настоящему большую русскую литературу под свое миросозерцание. Иногда – неосознанно, но чаще сознательно. Более того, прежних классиков, а порой и фигуры помельче, он также принимается укладывать в мировоззренческую полость своей личности – как рубашки и кофты укладывают в чемодан, собираясь для  дальней дороги.       

          Мнёт он попавшиеся под руку живые вещи так, как ему удобно. Иначе говоря, только полный идиот будет ждать от таких высказываний полной объективности. Зато… литератору с «длинной тенью» дальше видно, чем дотошному исследователю средних способностей, который «делает вклад» в науку, работая с источниками по всем правилам принятой на текущий день методики. Дар Божий позволяет много видеть такого, что не видно тому, кто им не обладает или же обладает в малой мере.

          Поэтому биография Есенина в серии ЖЗЛ, недавно опубликованная Захаром Прилепиным, это очень прилепинский Есенин, проще говоря, Есенин, фактически пересозданный Прилепиным. Но резонно ли к этому придираться? Вопрос, на который нет четкого и ясного ответа.

          Захару Прилепину Бог дар сильный дар и необъятную русскую натуру. «Широк русский человек», и от этой широты происходит порой и шатание великое, и неясность, и блуждания в потемках. Зато и сила, позволяющая поднять неподъемные темы – страшные, запретные, просто громадные по обилию смыслов, -- тоже происходит от широты. А уж дар Божий это ведь не одно лишь орудие, он, бывает, ходят такими путями, что владелец его за ним еле поспевает. Дар позволил Прилепину узреть и «проговорить» в громадной личности Есенина то, что другие… как-то не подняли, хотя и написано о Сергее Александровиче много всякого. В том числе и серьезными людьми.

          Более того, при всех «шатаниях» Прилепин последовательно выступает как исследователь жизни и творчества Есенина, стремящийся быть объективным, точным, не ломиться наперекор источникам и не уноситься в стихию чистой фантазии. То есть, в сущности, быть честным и со своими читателями, и с почитателями Есенина. Следует повторить: полной объективности в подобных случаях по определению быть не может, но само осознанное стремление к ней уже дорогого стоит.

          Так что же твердо и доказательно установил Захар Прилепин относительно «портретируемого»? И в чем «шатнулся» мимо исторического материала?

          Во-первых, прилепинский Есенин – изначально религиозный поэт.

Автором книги сказано прямо и точно: «По количеству наименований (но не по объему) Есенин имажинистский, Есенин лирический, обращенный к женщине, и даже, наконец, Есенин советский проигрывает Есенину – христианскому поэту. Он – автор внушительного религиозного наследия: по меньшей мере сорока пяти стихотворений и “маленьких поэм”» (С. 962). И, далее, очень важно: «Религиозность начального этапа есенинского творчества словно бы гласит: русские – православные ль природы и в природе. На поля смотрят как на икону, причащаются у ручья… Это обычная, органичная, спокойная уверенность, что Бог здесь, что Бог везде… Православное сознание для него в то время обыденно, как дыхание. Проникновенная, теплая, сердечная религиозность. Пахнущая простором, полем, дрожанием огня, хлебом» (С. 963—964).

Тут не с чем спорить.

Прилепин пишет о некой народной, национальной по духу религиозности Есенина. Притом религиозности, конфликтующей с Синодальной церковью, но, по его мнению, не покидающей пределов православия.

Тут начинаются вещи спорные.

Так, автор книги доказательно предъявляет неприятие Есениным «официальной Церкви как института», заявленное раньше советского периода, еще в 1916-м. «Есенин, -- полагает он, -- выступал не столько против Церкви и уж точно не против православия, но против того, что Христа несут на знаменах те, кто, по мнению поэта, права на это не имел. Он себя – себя! – видел пророком правды Христовой» (С. 962).

Прилепин ведёт себя и любовно, и тактично в отношении Есенина. Говорит он сущую правду, но, пожалуй, стоило бы договорить ее до конца. «Народная религиозность» это очень часто христианство, щедро сдобренное пережитками язычества, пароксизмами суеверий и ярко пылающее праздниками невежества. Избежал этого Есенин? Нет. Просто он был шире, крупнее «народной религиозности». В нем пробивалась на свет жила христианства подлинного, традиционного, а поэтический талант эту жилу сворачивал то туда, то сюда… например в сторону пророчеств «о правде Христовой», не ушедшей дальше поэтизации природы и социальной правды незажиточного слоя крестьян. В конце концов, Православная церковь – Церковь дорогая, и прижимистый крестьянский ум искал варианты, как бы сделать ее подешевле, но нашелся ум позаковыристее, который вплел незамысловатые крестьянские чаяния в свою паутину, крестьянин и охнуть не успел, как ему надели хомут потяжелее дореволюционного. Может, стоило ему, уму этому сельскому, спокойнее расставаться с копеечками? Прав Прилепин, когда сообщает о Есенине: тот стал жертвой своего титанического таланта, и талант волок человека с его представлениями о вере и правде по пространствам процелованной России, иной раз не щадя ни разума, ни  нравственного чувства, ни веры.

          Во-вторых, относительно Есенина разрушен миф, создававшийся усилиями двух, если не больше, поколений литературоведов, а именно, что Сергей Александрович был русским крестьянским поэтом, обиженным и затравленным советской властью. Вовсе нет: иной раз Есенина травила советская критика (поскольку, добавлю от себя, критика советских времен могла соревноваться в дурости и р-р-революционном жаромыслии только сама с собой, наружных конкурентов не имея), а вот власть делала поэту щедрые подарки, многое прощала и не прочь была на все сто процентов перетащить на свою сторону. Есенин перетащился на восемьдесят, может быть, процентов, оставив себе некоторую независимость, поскольку и всего pax sovetica он тоже был шире. На протяжении большей части советского периода свой жизни Есенин мыслил себя либо как большевик, либо как союзник большевиков, пусть и с «особинкой». Слова из песни не выкинешь.

Есенин по Прилепину – левый поэт, притом не по ошибке, не по некоему «отклонению» от генерального курса его таланта, а вполне сознательно. Иначе говоря, один из главных советских поэтов, по преимуществу не оппозиционер, а следопыт, отыскавший и давший советской поэзии одну из главных ее дорог.

«Если оглянуться назад из дня сегодняшнего, -- пишет Прилепин, --  очевиден непреложный факт: Есенин и Маяковский – по сути своей поэты “левые”. Для тех, кто “левую” идею воспринимает как заразу, это определенная проблема: через их стихи, прочитанные непредвзято, зараза будет расползаться вечно» (С. 951).

Тут как еще рассматривать «левую идею»: если как фамилиаризм, предполагающий, что народ – единая семья, а потому заботы в нем требует каждый, в том числе и беднейший человек, ибо ему она положена – по вере и по справедливости, то кто ж против такой «левой идеи»? А вот если видеть в ней право на революцию – то да: зараза. Были у Есенина стихи, несущие в себе революционную инфекцию? Очень даже были. Но все же, скорее, больше у него не хаоса измены и душегубства, а гипертрофированной тоски по социальной справедливости.

В 1916 году Есенин  выступал на особом представлении для государыни Александры Федоровны а также великих княжон Марии и Анастасии.  В стихах, обращенных к двум последним, есть пророческие строки:

          …Всё ближе тянет их рукой неодолимой

          Туда, где скорбь кладет печаль на лбу.

          О, помолись, святая Магдалина,

          За их судьбу.

          Мог бы он стать только «русским крестьянским поэтом», притом безусловно православным и даже монархическим? Да, мог. Но победила советская власть, она была Сергею Александровичу социально ближе, и поэт, сделав приличествующее количество оговорок, сознательно дал себя поставить в строй революции. Прилепину, который с большим тактом подал всё это, нельзя отказать ни в здравомыслии, ни в сильной интуиции, пробившейся сквозь многослойные сугробы словес в духе «наше всё, не трогать, не анализировать, не вглядываться». Всё-то всё, но есть в христианстве добродетель трезвения…

          В-третьих, Прилепин привел столь значительное количество доказательство того, что смерть Есенина – самоубийство, а не политическая расправа и не душегубство на почве ревности, что противникам этой точки зрения фактически не осталось материала для защиты. Можно, конечно, при некоторых натяжках говорить о возможности убийства на чисто уголовной почве: криминальный элемент решил «вычистить» приезжего, который, что называется, «при деньгах», и устроить затем инсценировку… но и для этой версии Прилепин почти не оставил пространства. Подавно, после этой книги не осталось никаких оснований утверждать, что «власть прикончила поэта». Здесь Прилепин, думается, прав и прав обоснованно.

          Наконец, то, что в прилепинской биографии Есенина шатко. Это прежде всего стремление автора Есениным, его талантом и его позицией оправдать революцию, разгром России в годы Гражданской войны, расстрельщину и даже унижение Церкви.

          Отталкиваясь от высказывания поэта Николая Клюева, Прилепин пишет: «Ключевые слова: не Бога ненавидели, но казённого Бога, маркированного романовской монархией. Не здесь ли лежит разгадка столь ретивого участия русских людей в крушении храмов? Оправдания ему мы не ищем, но объяснение должны знать. Перед нами вовсе не атеистический раж – его большевики элементарно не успели привить. Это – давно затаённое недоверие к постылой “казёнщине”… Масштабы раскола, последовавшего за реформой Никона, были колоссальны, но едва ли в полной мере осознаны государством и просвещенной частью общества. За два с половиной века с момента раскола даже приблизительная статистика по количеству старообрядцев не была собрана, не классифицированы и не изучены разнообразные религиозные секты, в том числе староверческие… Стоило бы задумываться, отчего после поражения разинского восстания “бунташные” казаки его в большом количестве бежали в Соловецкий монастырь, где иноки, не признавшие реформ Никона, уже два года сидели в осаде. Разинцы держали с ними оборону еще шесть лет, пока монастырь не заняли государевы стрельцы… В этом контексте путешествие Есенина после революции именно на Соловки – в монастырь, известный восьмилетним староверческим осадным сидением, -- приобретает новый смысл… Соловецкий монастырь еще во время осады повлиял на религиозную радикализацию Русского Севера, и влияние это за 250 лет не угасло… Есенинская поездка к Соловкам – это тайное желание отыскать и услышать самые древние ответы на вопрос, насколько грядущая революционная новь укоренена в русском прошлом» (С. 167—168).

          Плохо тут прежде всего то, что в вопросах общеисторических Захар Прилепин неизмеримо слабее, чем в вопросах, касающихся непосредственно биографии Есенина. И Соловецкий монастырь 250 лет ни на что не влиял: братию в нем сразу после подавления мятежа заменили. И «романовская монархия» добилась успехов, к которым советская власть с ее моментально возникшей новой казёнщиной, горше прежней, придет очень нескоро, через десятилетия после уничтожения царской России. И масштабы раскола отлично осознавались, а «статистику» соответствующую тщательно собирали с XVIII столетия. Дар писателя в Захаре Прилепине огромен, дар биографа велик, дар историософа отсутствует вчистую, и пыл «левой идеи» заставляет его пролетать на сто скачков мимо всякой заставы.

          Но при всем том прилепинскую биографию Есенина, надо, конечно, прочитать, обдумать, надо иметь дома, на полке. Отчасти ради той немыслимой по объемам работы, которую проделал Захар Прилепин, открывая в Есенине много такого, о чем никто прежде не говорил или говорил невнятицу; отчасти же ради самого Прилепина: это явление в русской литературе столь значительное, что всякая ширь и шатость в нем – симптомы огромных подвижек в развитии самой нашей нации.

В открытиях и ошибках, в блужданьях окольных и ярких успехах Захар Прилепин – большой русский человек. Он с народом странствует и на красное место, и в трясину.