Крыша течет

Старинный двухэтажный дом старинного села на ста­ринном тракте. Еще мощные стены, потолочные перекрытия, помнящие столыпинские времена. Вот крыша плоха, кры­ша течет. Я живу на первом этаже – мне меньше достается осадков, а на верхних льется с избытком. Но они, я заметил, не очень-то горюют. Живут весело. Там их, на втором эта­же, три женщины. Про одну, с двумя ребятишками, сказать ничего плохого не могу, а две другие круглосуточно в вихре удовольствий. Одна вроде разведена, другая вроде с Кавказа, Гуля и Виктория, вот они, вернее, их клиенты, доставляют мне много неприятностей. Главная неприятность – шум и ругань. Нашествие пьяной мужской части человечества уси­ливается к ночи, нарастает к полуночи, стихает к утру, ути­хает до полудня, возобновляется с обеда. Столько мужичков в иную пивную не ходят. Под окном забор. Некоторые посе­тители второго этажа бодаются с ним. Бодаются с перемен­ным успехом. То забор валит мужичка, то мужичок – забор. По пьянке один парень ввалился ко мне. Покрутил головой, осознал, что попал не туда, но фасон держал.

– Вы старовер? – сурово спросил он.

– Нет, православный.

– Дайте пять рублей. Лучше десять.

Я отдал, но не понял, за что плачу: за то, что я не старо­вер? Или за то, что православный? Другой орел, может, уже по наводке первого пришел, постарался сесть прямо и со­общил, что много кой-чего знает. «Про Афган, имею в виду. Учти – это совсекретная информация». Ничего из совсекретности я не узнал, но узнал, что он желает продолжения праздника.

Вскоре со мной перестали церемониться. Врывались и хрипели:

– Не дай помереть! (То есть выдай сумму.)

Умение состричь с меня нужную сумму бывало иногда изысканным. Не всегда же по нахалке просили. Вот взять Аркашу: все умеет – плотничать, плясать, но главное – вы­пить. Моих лет, но рядом поставить – я выгляжу стариком, а его до сих пор жена ревнует. Не знаю, может, напрасно, мо­жет, нет, я о том, как Аркаша утонченно извлекает из мое­го кармана средства.

Вот я приехал, еще и бумаги не разложил, Аркаша сидит. Ничего не просит, только очень-очень сокрушается:

– Ёк-макарёк, что б тебе было вчера приехать, а? Аль погода задержала, аль другую любишь ты? Вчера не мог ни­как приехать, а?

– Значит, не мог. – И спрашиваю неосторожно: – А что вчера?

– Вчера, только вчера, – восклицает Аркаша, – я от­дал ведро черники за бутылку! Ведро! Хоть бы кто подска­зал литра бы два тебе оставить. Я ж дурак – и башка тре­щит, и черники нет. Оно бы, Николаич, твое было, оно же для тебя предназначалось, это ж черника! Я Нине говорю: Нин, вот бы Николаичу это ведро, съел бы – сразу бы без очков газету читал. Это ж черника! Да-а!

Аркаша так убивается, что я понимаю, что должен как-то уменьшить его страдания. Получается, что я должен Аркаше бутылку. Одну, всего одну за целое ведро. Аркаша приходит через несколько дней и спрашивает, когда я уезжаю.

– Завтра? Точно? Обязательно надо? Конечно, дела. А остаться никак не можешь?

– Нет.

– Жаль! – почти радостно восклицает Аркаша. – Ведь у меня послезавтра будет ведро черники, тебе б за бутылку отдал. Это ж черника – царская ягода. Ведро за бутылку где купишь? Разве в Москве купишь ведро за бутылку?

– Смотря какая бутылка, смотря какое ведро.

Аркаша смеется, шутка моя кажется ему очень остро­умной. Ему смешно, а я опять ему должен бутылку. В самом деле, почему я уезжаю завтра, ведь послезавтра у Аркаши именно для меня будет целое ведро. Приходится платить. Уезжаю без черники, но все-таки хоть Аркаше ничего не дол­жен. Он, пьяненький, провожает меня, поет:

«Ребят всех в армию забрали, хулиганов, настала оче­редь моя. Мамаша в обморок упала с печки на пол, сестра сметану пролила».

– Николаич, приезжай за брусникой! – И дрыгает ногой, пытаясь плясать.

Когда я приезжаю осенью, история повторяется: никакой брусники нет. Но была вчера. Я же виноват, почему ж вчера не приехал. И грибов нет. Но будут. «Не уезжай ты, мой го­лубчик», – говорит Аркаша, и я исправно плачу ему за такое усердие в деле добывания для меня лесных даров. А Аркаша, оказывается, и стихи для меня сочинил: «У лукоморья дуб спилили, златую цепь большевики пропили, на кота уж кан­далы надели, в зоопарк свели, а сами к лешему пошли».

Не всякий поэт отважится выступить в соавторстве с Пушкиным. Как не вознаградить такую отвагу?

Да, но домик наш старинный содрогается от грохотания пьяных ног по лестнице, от биения кулаками в двери, ино­гда не в те, от нечленораздельной громкой речи, в которой воспоминание о матерях – основное. Интересно, что, когда весь день играют под окном или в коридоре ребятишки, это мне не только не мешает, но и настраивает на работу, а этот пьяный шум расстраивает.

Но вот, чтоб не сглазить, третий день в доме тихо. Сижу, гляжу, как темнеют от короткого дождя и быстро сохнут тро­туары, как возится под березой неугомонный песик Тотошка, как тихо и умиротворенно колышутся ветви, – так хоро­шо! А все кому спасибо? Спасибо Татьяне, Тане-капустихе, как она в шутку про себя сказала. Уж не знаю, надолго ли, но посетителей второго этажа она отвадила.

Пришла она, кстати, тоже не просто чаю попить, ей надо было добавить к имеющейся сумме еще сумму. Но не тяго­стную для меня. Таня охотно согласилась выпить чаю и объ­яснила, что им с мужем надо поправить здоровье после отмечания дня рождения бабушки.

– Гулина Мария Самсоновна. Мне вместо матери. Мать у меня всю жизнь по тюрьмам. Сидела за аборты. Попалась за такой бизнес. Я вам скажу версию, вы поймете: семиме­сячный аборт – это же убийство. На семь лет. Отец был, но молодой же, охота попить-погулять. Сапожник. Звали Вася-капустик. Остались с бабушкой: я – полтора года, братики – шесть и восемь. Да-а, мать загремела. А та-то сама проси­ла. Нагуляла, некуда деваться, три дня у нас лежала. Не она, родные подали в суд. Они-то, вишь, хотели ребенка. Чей бы бык ни прыгал – телята наши. И мы остались с бабушкой. Бабушка на свою зарплату, она была санитаркой в морге, ка­кая там у нее зарплата – минималка, а нас подняла. Садимся чай пить: вот вам по конфетке, по печенюшке. Мы растяги­ваем их, понимаем, что такое конфета. Братики начали под­рабатывать, жили рядом с базаром. Кому чего поднести. Но ни в жизнь не воровали. Честно! Ходили рыбачить, продава­ли. Опять рубль или два бабушке несут. Я посуду мыла, пол, крыльцо мела. Жили вчетвером на тринадцати метрах. Семь лет кантовались, по-русски сказать. Мать пришла, привез­ла кучу денег, газету, там про нее – передовик труда. Меня снарядила в первый класс, одела как куклу. «Таня, я не шлюха, не вор, я честно заработала». Так одела, что я боялась на стул сесть, платье измять.

Таня вздохнула. Я еще ей налил чашку.

– Полгода, полгодика с мамочкой, косы заплетала, бантики гладила, полгода. Опять к ней пришли, просят. Несмогла какая-то стерпеть, подставилась, в больницу боит­ся. И тут – аборт со смертельным исходом. Снова семь лет. Когда второй раз вернулась, мне уж было пятнадцать.

Тут над нами раздались звуки пьяной разборки. Таня встрепенулась:

– Опять они! Ну!..

– Татьяна!

– Я не матерюсь. Никогда. Я молитвы читаю. Читаю «Отче наш» и свои: «Мать Пресвятая Богородица, помоги и спаси», «Господи Всемогущий, дай мне хлеб насущный». И есть всегда на хлеб. Но эти же другого языка не понима­ют. А мой поймут.

– Вообще, Татьяна, может, они не думают, что ругают­ся. Достоевский говорил, что у русских сквернословие есть, а скверномыслия нет.

– У них ничего нет, у них одно.

Звуки разборки усилились. Таня отодвинула чашку и ре­шительно шагнула за порог. Наверное, так шли добровольцы на врага. Я шагнул за ней. Она уже резко считала ступень­ки, резко и громко стала материть стоящую там мужскую компанию. Но нет, я неверно сказал – не материла, но так она их полоскала, не упоминая имени матери, что я изумил­ся. Увы, это непечатно. Пусть цензуры и нет, но есть же чув­ство белого листа. Как его очернить руганью? Я понял, что мне подниматься не следует, ибо после Таниного выступле­ния наступила тишина.

Таня вернулась, я налил ей еще чашку. Очень довольная, она позволила себе взять дольку шоколада и сказала:

– Крыша у них течет, так кобелями сверху прикрыва­ются.

– И много их там?

– У этих-то? А сколько вытерпят, – хладнокровно от­ветила Таня и продолжала про бабушку.

Я же с изумлением ощущал тишину в доме.

– Бабушка, конечно, выпивала, но, конечно, они выпи­вали не как мы. Берут красненького одну, их четыре ста­рушки, еще два старичка-инвалида, вынесут во двор стол, во главе тетя Валя с балалайкой. Выпьют по стопочке, и тетя Валя – пошла на балалайке! Мы же вчера-то в честь дня ро­ждения бабушки собрались. Детишкам мороженое, печенье, нам чего другое. Муж закалымил сто двадцать: «Иди, Таня, за вином». Сидим, я любимую бабушкину запела «Ой, мо­роз-мороз», вот как сейчас спою. – Таня спела куплет. Спела, муж говорит: «Дак ниче, песню не испортила, не орешь во всю глотку, – говорит. – Ак допой давай». А-а, говорю, за­хотелось – допой. Еще была у бабушки, – Таня запела: «Вот кто-то с горочки спустился». Муж говорит: «Ак, Тань, голос-то у тебя хороший». Я говорю: а чего ему плохому быть, я ведь его не пропила, не проорала, я ведь женщина, должна меньше пить. Женщина, – сказала Таня назидательно, – за столом не присядет, постоянно в движении, принести-унести, кому закурить подать. А я сильная. Я вес чувствую, а тяже­сти не чувствую, я сегодня гроб с одной стороны одна под­няла. С другой – двое мужчин. Со стороны ног легче: в го­ловах мысли, а в ногах одна беготня. Я больше своего веса поднимаю. У меня одни мышцы. Я могу и литр, и два за ночь выпить и опять бегу работать. Женщинам меня не перепить. Только надо покушать. Суп, колбасу, консервы. Пью не зал­пом, не галопом. Выпила, поставила, закуски, разговоры, по­
том опять. С промежутками пьешь – и все в том же состоя­нии, что вот сейчас и с вами сижу.

– Слушай, Таня, я так тебе благодарен, ведь сидим-то в тишине, ведь замолчали.

– А вы, если что, зовите. Их надо так вразумлять. Я перекрещусь, в три этажа загну, сразу, блин, понимают. Знаешь ведь, чем дальше лес, тем толще партизаны. Это присказенька такая.

В тишине я жил и следующий день. Осторожно ходил в магазин, на реку, зорко смотрел вперед и по сторонам, не притаился ли в зарослях уличных деревьев и кустарни­ков, как щука в осоке, Аркаша. Нет, видно, куда-то уехал. Подстерег меня не он, а другой мужчина.

– К вам посоветовали обратиться, говорят, иди, он со­ображает.

– В чем я соображаю?

– Как с женой поступить.

– Ой нет, в этом я не соображаю.

– Да у меня просто. У меня сахар еся, мука еся, огород еся, поросенок еся... чего ей надо?

– Не хочет быть крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой?

– Этого не замечал. Все же еся. Ну не люблю я ее, ну и что? А ей вынь да положь какую-то любовь. Мука же еся, какая ей любовь?

– Женщине, – сказал я, – не только муки и сахару надо, а чтоб любовь была еся.

Вернулся домой. На крыльце дамы со второго этажа. Трезвые, виноватые, прилично одетые.

– Ну что, красавицы, не надо больше звать Татьяну Васильевну?

Они как-то смущенно похихикали и сообщили, что едут в деревню.

– Принудительно? Добровольно?

– Ну, если кто придет, скажите, чтоб больше не прихо­дили, – стали поручать мне дамы.

– Нет, я на это не гожусь, – сказался я. – Я Татьяну позову.

Они опять похихикали. На том и расстались.

К вечеру началась гроза. Далекие, слабо озвученные мол­нии неслись параллельно линии горизонта, тут же их свер­ху вниз перечеркивали другие, словно десница Всемогущего крестила темное нашествие туч с запада. Гроза подошла вме­сте с ливнем, молния уже не отделяла свой высверк от уда­ра грома, все покорствовало стихии, деревья свежели, мок­ли, темнели, песчаная дорога набухла и запенилась, мальвы и георгины в палисадниках кланялись до земли.

И тут же, еще не отдождилось, встала радуга. Такая чет­кая, широкая, как в детстве на коробке цветных карандашей. Она будто показала, какое там, в потустороннем мире, сия­ние, будто ее специально выпустили в щелочку неба, как сол­нечный лучик в темницу, для утешения и ободрения.

А ближе к ночи начались тихие, безмолвные зарницы. Они были с другой стороны уходящей грозы, тянулись за ней. И гром, рождаемый молнией, что-то говорил зарнице, но ревнивая молния уводила его к востоку.

Как горько, как отрадно пахнут осенние флоксы, как без­ропотно вянут отцветающие гладиолусы, и пчелы торопят­ся в последний раз навестить их.

Золото лугов, мелеющая река, тихие голоса светлых род­ников, серебристые ивы над мокрой тропинкой, неугомон­ное шевеление и щебетание растущих птенцов. В небе – па­рящий крест чайки. А выше – облака, облака, за ними – не­бесная твердь. А за ней – вечное золотое сияние всех цветов радуги.

Ночью на темном небе молодой месяц, будто начали про­мывать небесную твердь и уже процарапали золотую запя­тую. Как же хорошо жить, и за что нам, таким скверным по плоти и духу, дана такая радость?