«Вечный жид» в романе И.С. Тургенева «Рудин».

Главный мотив, определяющий идейно-эстетическую структуру образа и своеобра­зие характера главного героя первого тургеневского романа «Рудин» (1855), восходит к христианскому сказанию о вечном страннике – Агасфере. На него указывают в эпилоге сам Рудин и его знакомый Лежнев, сменивший холодную неприязнь к позёрствующему «человеку фразы» сочувствием «бесприютному скитальцу». Мотив скитальчества, неизменно сопровождающий Рудина и проходящий сквозь всю художественную ткань текста, в финальных сценах сгущается, кон­центрируется, получая, наконец, своё истинное именование: «Ты назвал себя Вечным жидом» [1].

Вечный жид – легендарный Агасфер, согласно преданию, не дал приюта и отдохно­вения Христу, когда Господь, шествуя по Своему крестному пути к месту Распятия на Голгофу, остановился у стены Агасферова дома. За это Агасфер был лишён не только своего дома, но и вообще какого-либо пристанища; обречён на вечные скитания до второго пришествия Христа. Такая кара генетически восходит к наказанию библей­скому завистнику-братоубийце Каину, которого Бог навеки лишил покоя и обрёк неприка­янно скитаться по свету.  

Христианское сказание об Агасфере будоражило воображение начиная со средних веков и получило самое широкое распространение. Пугающая тень Вечного жида виделась людям по всему миру. Легенда нашла воплощение и в западноевро­пейской, и в русской литературе. В отечественной словесности образ Агасфера привлекал внимание Пушкина (известен набросок стихотворения «Агасфер»), Кюхельбекера («поэма в отрывках» «Агасвер»), Батюшкова (замысел поэмы об Агасфере), Жуковского (последняя – незавершённая – поэма  «Агасвер, или Странствующий жид»). Вечный жид у Жуковского – Богообидчик,

Проклятью преданный, лишённый смерти,

И в смерти — жизни; вечно по земле

Бродить приговорённый... [2].

В русском народно-поэтическом сознании образ Вечного жида совместился с фольклорным образом сказочного злодея, поработителя земли русской в пословице, записанной В.И. Далем: «Кощей (Кош) бессмертный – вечный жид кошерный» [3].

Тургенев в «Рудине» представил собственную трактовку сюжета об Агасфере. До времени скрытое в подтексте религиозно-философское наполнение романа в финале прорывается на поверхность, являя себя в христианской концепции мира и человека: «Все мы под Богом ходим» (6, 367).  О действии Высшего Промысла в человеческой судьбе напоминает Рудину Лежнев в их прощальной беседе: «А почему ты знаешь, может быть, тебе и следует так вечно странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное назначение» (6, 367).

«Высшее» предназначение грешника Агасфера не только в том, что он вечно несёт своё наказание, но и в том, что тем самым он вечно свидетельствует о Боге. Также Рудин, ни разу не упоминая имени Христа, в моменты душевного подъёма, высокого вдохновения невольно становится провозвестником Божественных установлений: «казалось, его устами говорило что-то высшее»; «Рудин говорил о том, чтó придаёт вечное значение временной жизни человека» (6, 269). Он признаёт, что сознание «быть орудием тех высших сил должно заменить человеку все другие радости» (6, 270).

Мотив бесприютности и скитаний не как «охота к перемене мест», но именно как наказание за грех, восходящий к Агасферу и укоренённый в более древнем библейском образе Каина, – один из ведущих в мотивном комплексе, формирую­щем образ Рудина. Тема выстраивается исподволь, оставаясь поначалу сокрытой в подтексте, однако неизменно сопутствует главному герою, начиная с его первого появления на страницах романа.

Можно заметить, что в портретном описании при самом первом знакомстве с Рудиным проступают некоторые внешние черты израильтянина Агасфера: «курча­вый, смуглый» – будто выжженный солнцем библейской пустыни странник в потрёпанной одежде: «Платье на нём было не ново и узко, словно он из него вырос» (6, 258).

Мастер «тайной психологии» – Тургенев умеет передать внутреннюю жизнь персонажа, заостряя внимание на внешних проявлениях духовной, душевно-эмоциональной сферы: мимике, жесте, взгляде, звуке голоса и т.д. Поза Рудина в светской гостиной красноречиво указывает не только на его внутреннее состояние, но и содержит намёк на судьбу героя. Он сидит, «держа шляпу на коленях» (6, 259). Это не просто жест неловкого смущения незваного гостя. Здесь вербально не выраженное указание на привычку к скитаниям как образу жизни: в любой момент Рудин готов сорваться с места, откланяться, удалиться.

Он всегда в пути, и в гостиной богатой помещицы Дарьи Михайловны Ласунской оказался также случайно, проездом, с дороги. Его внезапное появление (ожидали другого гостя) предваряет «стук экипажа» (6, 258). Драматическую развязку свидания с Натальей у Авдюхина пруда сопровождает «лёгкий стук беговых дрожек» (6, 326) – как предвестие того, что Рудин вынужден будет вскоре поки­нуть дом Ласунской: «Он уезжает… Ну! дорога скатертью» (6, 330). Впоследствии характерные звуки дороги – отрывистое позвякивание бубен­чиков, стук колёс – «небольшого тарантаса» (6, 258), «плохенькой рогожной кибитки» (6, 351) и, наконец, даже «телеги» (6, 353) – устойчивый атрибут героя-путника. К тому же перемена вида дорожных экипажей наглядно свидетельствует о том, что с годами странник, нигде не нашедший себе места, не сумевший применить себя ни к какому делу, попадает всё в более стеснённые жизненные обстоятельства, бедственное – вплоть до нищеты – положение. Телега становится не только метафорой судьбы героя, но и философской универса­лией – воплощением жизни человека, тянущегося своим путём к последнему пристанищу – смерти.

Конечно, Рудин выделяется из обывательского окружения. В нём нет ничего зоологического, как, например, в «доморощенном Мефистофеле» Пигасове (автор отмечает его «лисье личико»). Нет в герое и прагматичности, приземлён­ности, тогда как его бывший приятель по университету  Лежнев,  занятый хозяйствованием в своём имении, при всей человеческой порядочности утратил юношескую окрылённость, превратился в «мучной мешок».

Рудину же, как перелётной птице, необходим простор: «Я родился перекати-полем <…> Я не могу остановиться» (6, 366). Тема вечных скитаний находит подкрепление и в предыстории героя о его скитальческой с раннего детства: после смерти отца ребёнок рос и воспитывался вне дома, у чужих людей, за чужой счёт.

Обласканный Ласунской Рудин временно «царит» «великим визирем» (6, 285) в её доме, в сущно­сти оставаясь всё на том же унизительном положении приживальщика, которого «роняют <…>, как перчатку после бала, как бумажку с конфетки» (6, 335), когда он становится ненужным. Контраст тем более велик, что Рудин стремился выглядеть, «как путешествующий принц» (6, 267), а с ним обошлись, как с бездомным бродягой. В который раз «гонимый миром странник» лишается временного пристанища: «надеялся, что нашёл хотя временную пристань… Теперь опять придётся мыкаться по свету» (6, 338). Рудину не дано времени даже на сборы и прощание: «Он наскоро уложился»; «стал торопливо прощаться со всеми. <…> его как будто выгоняли»  (6, 335). Он покинул дом Дарьи Михайловны так же внезапно и стремительно, как и появился в нём: «проворно сбежал с лестницы, вскочил в тарантас» (6, 335).

Скандинавская легенда, рассказанная Рудиным в первый вечер у Ласунской: «птичка, как человек в мире: прилетела из темноты и улетела в темноту» (6, 269), – явилась аллегорией его собственной судьбы. Образно говоря, Рудин прилетел из темноты и улетел в темноту – в неизвестность, недолго побыв «в тепле и свете» (6, 270). В то же время Тургенев представил здесь метафору человеческой души. Та «темнота», откуда она вылетает и куда улетает, непостижима земным разумом, недоступна физическому зрению.  Открытый писателем в его первом романе образ одинокой птицы без гнезда как символ трагизма жизни человека: «наша жизнь быстра и ничтожна <…> в самой смерти найдёт он свою жизнь, своё гнездо» (6, 270) – стал философской универсалией и прошёл через всё тургеневское творчество, обретя своё завершение в прощальном цикле «Стихотворений в прозе»: «Устала бедная птица… Слабеет взмах её крыльев; ныряет её полёт. Взвилась бы она к небу… но не свить же гнезда в этой бездонной пустоте!» (13, 205).

Порыв к небу остаётся бесплодным, поскольку небесная высь рефлексирующему сознанию в русле философии «космического пессимизма» представляется трагически опустошённой. Точно так же трагизм жизни Рудина заключается в том, что «замечательно умный» герой – «в сущности пустой» (6, 293). Такие люди неспособны почувствовать себя «как бы живыми сосудами вечной истины» (6, 298). Рудин – «сосуд скудельный», не наполненный Божественной истиной «Наполняющего всё во всём» (Ефес. 1: 23).

Извечный вопрос об истине, ответа на который допытывался Пилат у Христа: «Что есть истина?» (Ин. 18: 38), –  в тургеневском романе формулируется предельно заострённо, путём троекратного повтора: «а истина – что такое истина? Где она, эта истина? <…> Я спрашиваю: где истина?» (6, 266). 

В споре с Пигасовым Рудин берётся с видом всезнания толковать о необходимости «быть и жить в истине» (6, 266), однако он столь же далёк от неё, как и его оппонент – скептик и мизантроп. Рудин не ведает ни истины, ни истинного пути. Вдаваясь в «метафизические тонкости» (6, 261), он не постигает главного: что  истина – Сам Христос, сказавший: «Аз есмь Путь, и  Истина, и Жизнь» (Ин. 14: 6); «Я на то родился и пришёл в мир, чтобы свидетель­ствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего» (Ин. 18: 37). Рассуждая о стремлении «к отысканию общих начал в частных явлениях» (6, 261), философствующий герой не доходит до главного и основного «общего начала» всех начал – «Бога живого» (2-е Коринф. 6: 16), «В Котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения» (Колос. 2: 3), ибо «Он есть прежде всего, и всё Им стоит» (Колос. 1: 17), и «никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос» (1-е Коринф. 3: 11).

 «Проклятым философом» назвал Рудина честный и прямой Волынцев. От подобных «жидовствующих философов» предостерегал святой апостол Павел, советуя отвращаться «негодного пустословия и прекословий лжеименного знания» (1-е Тим. 6: 20): «Смотрите, (братия), чтобы кто не увлёк вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Колос. 2: 8).

Именно «пустым обольщением» цветистой фразы увлекал Рудин Наталью, пока не наступило её прозрение: «от слова до дела ещё далеко» (6, 324). Пустое  рудинское велеречие противостоит апостольской заповеди: «станем любить не словом и языком, но делом и истиною» (1-е Ин. 3: 18).

«Умника»-Рудина, «как китайского болванчика, постоянно перевешивала голова. Но с одной головой, как бы сильна она ни была, человеку трудно узнать даже то, что в нём самом происходит» (6, 320 – 321), – замечает Тургенев. Герой тщетно надеется только на человеческий разум, утверждая с бескрылых гуманистических позиций «веру в самих себя, в свои силы» (6, 263) и забывая, что есть «превосходящая разумение любовь Христова» (Ефес. 3: 19); «мир Божий, который превыше всякого ума» (Филипп. 4: 7).

В суетно-позёрской «проповеди» Рудина нет апостольского духа самоотверженного служения истине. Призыв принести свою личность «в жертву общему благу» (6, 267) на деле остаётся пустословием самолюбивого фразёра, сосредоточенного только на своём «я». Ему не дано понять, что «стыдно тешиться шумом собственных речей, стыдно рисоваться» (6, 293). Пустая фраза без Бога заполняется в итоге противоположно направленной тёмной силой. Она словно персонифицируется в инфернальное существо, преследует героя, точно злой гений, и становится источником гибели. В финале Рудин осознаёт: «Фраза, точно, меня сгубила, она заела меня, я до конца не мог от неё отделаться» (6, 365).

Тургеневский герой не «пылал полуночной лампадой / Перед свя­тынею добра…» (6, 296). «Святыня добра» и деятельной любви к людям была ему неведома. Вот почему все преобразования, за которые брался «прогрессист» Рудин, потерпели крах. Его запал бесплодно угас, «лампада» разбита: «уже всё кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот-вот сейчас докурится фитиль…» (6, 365).

Настроения печали и безнадежности соприродны Агасферу, обречённому на безысходную вечную кару. Рудин – в агасферовском ключе – призрачный блуждающий огонёк. Рудинский свет сопоставим со слабым свечением светлячка. Неслучайно в романе упоминается о другом насекомом – божьей коровке, которая с усилием взобралась «на конец былинки и сидит, сидит на ней, всё как будто крылья расправляет и полететь собирается – и вдруг свалится и опять полезет» (6, 358).

Сходный рисунок поведения – в предсмертных мгновениях Рудина на парижской баррикаде: он лез, «карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей» (6, 368). Тело  бесславно погибло, но душа вознеслась в небо, как в фольклорных заклинаниях о «божьей коровке»; ко Христу – истинному пастырю «божьих коровок»  – душ человеческих.

В тургеневском романе актуализирована внутренняя параллель с Агасфером, понесшим справедливую кару за то, что не знал сострадания, любви к Богу и человеку. Вечный жид нарушил главные заповеди, о которых Христос возвестил искушавшему Его законнику-фарисею: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостью твоею. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22: 37 – 40); «иной большей сих заповеди нет» (Мк. 12: 31).

Неприкаянные странствования Рудина вызваны не столько внешними причинами, сколько его внутренним состоянием: безлюбовным отношением к жизни, за которое неизбежно наступает расплата. Неспособный к любви, Рудин несёт агасферовское наказание: «Маялся я много, скитался не одним телом – душой скитался» (6, 356). В эпилоге появляется мотив скитальческой судьбы как устрашающей кары, возмездия, таинственного проклятия Вечному жиду: «едва успею я войти в определённое положение, остановиться на известной точке, судьба так и сопрёт меня с неё долой… Я стал бояться её – моей судьбы... Отчего всё это?» (6, 364). 

В финале романа даётся ответ на роковой вопрос, наступает запоздалое прозрение. Герой тоскует по не реализованному им идеалу деятельной любви: «Слепую бабку и всё её семейство своими трудами прокормить <…> Вот тебе и дело» (6, 365). На возражение Лежнева: «но доброе слово – тоже дело» – Рудин «тихо покачал головой» (6, 365). Его слово не стало делом. Он не исполнил завета о слове-служении: «Говорит ли кто, говори, как слова Божии; служит ли кто, служи по силе, какую даёт Бог» (1-е Петра. 4: 11). Блистая «музыкой красноречия», Рудин самолюбиво забывал о Божественной сущности Слова: «и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1: 1); «слово Твое есть истина» (Ин. 17: 17). Творящее, творческое слово, равнозначное делу, должно приближать к Богу, а не отдалять от Него. Облекаясь в роль оратора, Рудин пренебрёг новозаветной заповедью: «Более же всего облекитесь в любовь» (Колос. 3: 14).

В противовес лесковскому «Очарованному страннику», нашедшему своё призвание в праведном служении Богу и своему народу, Рудин – странник разочарованный. Скиталец без Бога не «очарованный странник», а Вечный жид. Его неприкаянный дух «летает» в пустоте, точно пугающее привидение, «летучий  голландец»: «очутился опять лёгок и гол в пустом пространстве. Лети, мол, куда хочешь…» (6, 359).

Смутно намеченный при первом появлении Рудина образ пустыни в конце романа усиливается, вырастает в метафору опустевшей, выжженной дотла жизни героя. Его кибитка еле тащится «в самый зной» (6, 351), «измученные лошадёнки кое-как доплелись» (6, 352), и сам Рудин подобен заезженной понурой кляче –  опустошённый, без сил, без чувств, без интереса к жизни: «Он сидел, понурив голову и нахлобучив козырёк фуражки на глаза. Неровные толчки кибитки бросали его с стороны на сторону. Он казался совер­шенно бесчувственным, словно дремал» (6, 351). «Когда же это мы до станции доедем?» (6, 351), – вопрошает Рудин кучера. По всей видимости, до своей станции, до своего земного приюта Агасфер не доберётся никогда.

В финале романа отчётливо звучит покаянный мотив страдания и смирения: «было что-то <…> грустно-покорное в его нагнутой фигуре» (6, 353). Герой всё более и более сгибается под тяжестью своей судьбы: «нагнутый», потом «сгорбленный» и, наконец, склонённый пулей в последнем земном поклоне: «повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился» (6, 368).

В «знойный полдень» (6, 368) на баррикаде в Париже происходит своего рода «самосожжение» Рудина. Он окружён настойчивым мельканием красного цвета: красный шарф, красное знамя – точно языками пламени. В Рудине не было внутреннего горения души и духа, и потому он испепелён огнём внешним. Эта жертва осталась напрасной и бесславной. Сбылось пророчество в рудинском прощальном письме Наталье: «Я кончу тем, что пожертвую собой за какой-нибудь вздор, в который даже верить не буду» (6, 337). По слову евангелиста, только любовь «есть больше всех всесожжений и жертв» (Мк. 12: 33).

Типологическая близость персонажей-«скитальцев» в финале романа оборачивается их расхождением. Вечный жид осуждён на неприкаянное бессмертие как наказание и проклятие. «Духовный скиталец» Рудин в смерти обрёл своё последнее прибежище. Смирённый в смертном искупительном поклоне, герой невольно поклонился Богу.

Актуализация параллели образа Рудина с Агасфером предоставляет возможность установления диалогической соотнесённости романа с евангельским контекстом, помогает точнее определить религиозно-нравственную позицию писателя.  В эпилоге звучит  глубоко прочувствованное лирическое слово Тургенева, которое становится горячей молитвой к живому милосердному Богу: «И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!» (6, 368).

Примечания

[1]Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. – М.; Л.: АН СССР, 1960 – 1968. – Сочинения: В 15 т. – Т. 6.  – С.  367. В дальнейшем сочинения Тургенева цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы.

[2] Жуковский В.А. Полн. собр. соч.: В 3 т. – СПб., 1906. – Т. 2. – С. 477.

[3] Русские писатели о евреях. Составитель В.Н. Афанасьев. – М.: Книга, 2005. – С. 445.