В чем истоки нынешнего синкретизма

Выступая на Епархиальном собрании Московской епархии, Святейший Патриарх Кирилл сказал:

«Недопустимо уклонение в вероучительный синкретизм самого разного рода, а к этому иной раз пытаются склонить православных христиан под самыми разными, даже кажущимися благовидными предлогами. Например, ради объединения с людьми иной веры на поле брани или в совместных трудах. Надо объединяться и на поле брани, и в совместных трудах. Но это не означает, что такого рода солидарность должна влиять на то, во что мы верим и как мы проповедуем свою Веру!»

Само явление религиозного синкретизма, упомянутое Патриархом, довольно заметно и нуждается в анализе. Можно привести целый ряд примеров — например, популярных роликов в интернете — где подчеркивается «единство религий России». Люди, которые такие ролики снимают, могут быть совершенно искренне благонамеренны. Но нам стоит разграничить два понятия — «единство граждан России, исповедующих разные религии», и «единство религий».

Первое — несомненная реальность, которую можно только приветствовать. Второе — серьезное заблуждение. Тезисы «все мы молимся одному Богу» или «все религии учат одному и тому же», при всей их популярности, неверны.

Испытания и вызовы последних нескольких лет вызвали запрос на религию — но этот запрос может означать разные вещи. Более того, существует разница между тем, что Церковь призвана дать — и тем, что от нее хотели бы получить, между миссией Церкви и общественным запросом к ней.

Существует, если так можно выразиться, «религия Божественного откровения» и «религия общественного запроса».

Библейские Пророки проповедовали, когда народ Божий окружала не пустыня атеизма, а джунгли язычества — дикорастущей человеческой религиозности, богов, созданных людьми, и религиозных систем, порожденных человеческим воображением.

Пророкам приходилось с великими усилиями бороться с наступлением этих джунглей на веру в единого Бога. Джунгли не нужно сажать и возделывать — они растут сами собой. Так и языческая религиозность легко и как будто естественно занимает любое пространство, которое только найдет.

У людей есть свои надежды и страхи, ценности и устремления, приязни и неприязни — и эта религиозность растет из них и подчинена им.

Она отвечает на общественные и личные нужды людей. Как еще в 1912 году писал ученый, которого многие считают основоположником религиоведения, Эмиль Дюркгейм,
«Религия — явление главным образом социальное. Религиозные представления — это коллективные представления, выражающие коллективные реальности; обряды — это способы действия, возникающие только в собравшихся вместе группах и призванные возбуждать, поддерживать или восстанавливать определенные ментальные состояния этих групп».

Он, таким образом, видел в религии порождение общества, при помощи которого оно контролирует своих членов. Божества, духи предков, и другие сверхъестественные агенты нужны для того, чтобы обеспечивать людей общими привязанностями, убеждениями, связывать их совместно совершаемыми обрядами и ритуалами. Они должны порождать у всех членов сообщества чувство, что кто-то присматривает за их поведением, и готов наказать за нарушение общественных норм (или наградить за их соблюдение).

Более того, уже в ХХ – XXI веках появился ряд проектов искусственного создания религий, которые должны были решать определенные общественные задачи. Неоязыческие проекты нередко прямо обозначались как национальные религии, которые должны были послужить национальным нуждам. Таковым было германское неоязычество, которое было измышлено в конце XIX века австрийцем Гвидо фон Листом, подхвачено нацизмом, и вызвало ряд подражаний по всей Европе.

Бросающееся в глаза отличие неоязычества от реальных дохристианских верований в том, что древние язычники полагали своих богов безусловно реальными — искали их расположения, страшились их гнева, просили их о помощи.

Неоязычество не особенно и притворяется, что его божества реальны. Но оно видит (и с некоторым основанием) в мифе могучую социальную силу, способную объединять и мотивировать людей. От мифа и не требуется быть истинным — от него требуется быть духоподьемным. Древний скандинав верил в реальность вальхаллы; докапываться до современного неоязычника, реальна ли вальхалла, просто бессмысленно. Нет, а какое это имеет значение?

Известный современный психолог Ирвин Ялом, по личным убеждениям атеист, исходит из того, что жизнь бессмысленна — но он также понимает, что человек не в состоянии вести бессмысленную жизнь. Он предлагает своим клиентам придумать какой-то проект, наделяющий жизнь смыслом — а потом забыть о его придуманности и жить так, как будто этот смысл объективен.

В наше время мы имеем дело с аналогичным подходом к религии — сочинить себе веру, потом постараться забыть о ее сочиненности и жить так, как будто она истинна.

Люди легко конструируют себе верования, отзывающиеся на их личные или общественные запросы, используя те ресурсы, которые им доступны, и рассматривая те религиозные традиции, с которыми они соприкасаются, как источник стройматериалов.

Религия, таким образом, воспринимается как средство для решения чисто посюсторонних проблем — общественных и личных. На личном уровне религия помогает справиться с тревогой и обрести утешение перед лицом смерти. На общественном и государственном — мотивировать людей на решение каких-то государственных задач.

Похожий взгляд проповедовали марксисты — религия есть инструмент для решения каких-то поставленных людьми задач. При этом марксисты полагали, что она является орудием «эксплуататорских классов» и энергично боролись за ее искоренение.

Но возможен и другой подход — например, французский политик первой половины ХХ века Жорж Моррас определял себя как «католика-атеиста». Он не верил в Бога — и не скрывал этого — а вот во французской католической церкви видел важную национальную скрепу.

Подобный запрос существует и по отношению к Русской Православной Церкви: Бог, вечное спасение, молитва — все это мифы, но мифы полезные, которые стоит поддерживать ради их общественной пользы. Религия есть материя подчиненная по отношению к обществу и государству; ее задача — мотивировать людей на служение общему благу.

Это напоминает уже упомянутый неоязыческий подход — «а давайте сочиним мифы, которые помогут нам в национальном строительстве», но тут не сочиняют новую религию, а используют старую. «Давайте не будем сочинять новых мифов, а приспособим те, которые есть».

Причем на уровне риторики человек, который видит в Православии полезный миф, может быть неотличим от того, кто видит в нем Божественное откровение.

Разница начинает выступать, когда речь заходит о синкретизме — или других попытках приспособить веру к текущим запросам. С точки зрения религии как средства, в этом нет никакой проблемы — почему бы нам не подредактировать мифы, чтобы они лучше соответствовали поставленным задачам?

С точки зрения веры в Божественное откровение, это немыслимо — мы не можем редактировать то, что открыл Бог.

И нам стоит обозначить эту разницу — Церковь является носительницей Откровения. Ее миссия — приводить людей к правой вере в Бога и вести их по пути вечного спасения, в то Царство, которое пребудет вечно, когда все царства этого мира прейдут.

Правая вера имеет свои, добрые и спасительные последствия и для земной жизни. Грех разрушителен не только в вечности, но и здесь, на земле, а послушание заповедям Божиим ведет к достойной и счастливой жизни.

Но сами эти добрые плоды возможны, когда вера принимается всерьез — как Богооткровенная истина, а не как общественно полезный миф.