Перед Александром Сергеевичем не надо преклоняться, его достаточно просто любить

Леонид Павлючик, обозреватель «Труда»

Нынешний год в культуре — год Александра Пушкина. К 225-летию со дня рождения поэта, которое мы отметим 6 июня, готовятся и уже состоялись множество театральных премьер, экранизаций, чтений, выставочных проектов, конференций. Но Пушкина надо не только чтить, в него нужно вчитываться снова и снова. В этом глубоко убежден мой собеседник — поклонник и знаток творчества Пушкина.

— Юрий Михайлович, кто для вас Пушкин в первую очередь: поэт, прозаик, драматург, историк?

— Пушкин для меня и в прозе, и в исторических изысканиях — тоже и прежде всего поэт.

— Какие у вас самые любимые его произведения, что читаете и перечитываете чаще всего?

— Часто перечитываю его любовную лирику, стихи последних лет. Меньше другого нравятся мне «Анжело» и «Дубровский». Из больших вещей люблю «Бориса Годунова» и «Медного всадника». Эти историко-психологические шедевры оказали, наряду с Достоевским и, отчасти, Толстым, сильнейшее влияние на мое мирочувствование, на зарождение не только эстетических, но и духовных национальных смыслов. Убежден, что поэту необходимо их иметь, а не просто писать о себе любимом и о своих похождениях. В 16-17 лет я почти освободился от идеологического советского груза. И именно благодаря Пушкину заполнил образовавшийся «вакуум» почвенными началами...

— Со школьных времен мы знаем, что Пушкин — «первый поэт России», «солнце русской поэзии», «наше все». Нет ли в этом избыточного поклонения? Не принижается ли тем самым значение таких поэтов, как Жуковский, Грибоедов, Лермонтов, Тютчев, Блок, Есенин, Маяковский, Пастернак и далее по списку, к счастью, достаточно длинному?

— Думаю, что «избыточное поклонение» существует лишь в культурной, так сказать, болтологии. Ну да еще в школьных прописях. Пушкин очень сложный, я бы сказал, многоспектральный поэт. Большинство перечисленных вами авторов однозначнее его и, по существу, популярнее. Я сам против сусального и чрезмерного преклонения перед Пушкиным. Его надо просто любить — это культурный пир для души, а вот преклоняться перед ним незачем.

— После смерти Пушкина Достоевский говорил о «всемирности и всечеловечности его гения». Между тем, Пушкин известен в мире меньше, чем Шекспир, Байрон, Гете. В чем причина того, что Пушкин, в отличие от того же Достоевского, да и Толстого, Чехова, не столько всемирное, сколько, похоже, сугубо русское явление?

— На других языках наша поэзия воспринимается слабее, чем она есть на самом деле. В Пушкине есть та исключительно русская простота, которую перевести, видимо, невозможно. И как ни парадоксально на первый взгляд, это простота — дополнительная сложность для переводчиков. Я, например, уже много лет не могу читать «Повести Белкина» или «Капитанскую дочку» без слез. Читаю «Поединок», «Станционного смотрителя» — и глаза в тумане. Перевести такое, очевидно, адекватно нельзя. Пушкин писал именно для русского сердца, еще не поврежденного критическим реализмом.

— Пушкин, находясь в ссылке в Михайловском, узнал о готовящемся восстании декабристов. Со многими из них он был дружен и в нарушение запретов тут же ринулся в столицу. Но в Санкт-Петербург Пушкин так и не попал. Якобы ему помешали заяц и поп, которых он встретил по дороге. Поэт до такой степени верил в дурные приметы? Или проявил в данном случае понятную осторожность? В противном случае, и он мог бы оказаться «во глубине сибирских руд»...

— И то и другое. Думаю, дело в том, что в ссылке Пушкин очень помудрел и вырос мировоззренчески. Военный мятеж перестал ему казаться полезным для России. Идти на такое дело можно было только с полной уверенностью в его правоте. И вот именно такой уверенности у Пушкина уже не было. Он проникся Россией глубже, чем в свою юношескую столичную пору. Углубленное осмысление русской и мировой истории, наконец, сама реальная жизнь всему этому очень, думаю, поспособствовали.

— За Пушкиным прочно закрепилась репутация вольнолюбивого поэта. В юности он писал политические эпиграммы на Аракчеева и даже на самого Александра I. При этом Пушкин, по словам современников, всегда был «певцом империи», что не всем нравилось. Он прославлял завоевание Россией Кавказа, во время польского восстания 1830-1831 годов написал проникнутые имперским духом стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Как одно сочеталось у него с другим?

— В Пушкине было поровну свободолюбия и имперской эстетики. Я бы назвал его консервативным свободолюбцем. Очень не простое, даже парадоксальное сочетание. Повторюсь, к такому осмыслению себя и собственной жизни он, конечно, пришел не сразу. Дитя своего времени, поэт отдал естественную дань освободительному движению в его декабристской форме, дань романтизму в борьбе с тиранией. В прекрасном стихотворении «Послание к вельможе» он описал все это в применении к Николаю Юсупову. Можно подумать, что это ода эпикурейству, наслаждение жизнью как таковой. На деле, конечно, оно намного глубже и описывает целые исторические пласты...

В конце концов, Пушкин хотел жить спокойной, культурной, профессиональной писательской жизнью. Но житейские обстоятельства и своеобычный характер сбивали его с этого благостного пути. Искрометный, я бы сказал, неврастенический темперамент совмещался в нем с добродушием и даже простодушием. Он соглашался, к примеру, на большие ограничения в социальной жизни. Но пришел в бешенство — и вполне справедливое! — узнав, что его частную переписку читают Третье отделение и сам государь. И не стесняясь, делают ему на этом основании строгие внушения.

— И все-таки, как бы вы определили его политическое лицо?

— У Пушкина не было однозначного «политического лица». И слава Богу. Это бы подморозило и упростило его творчество.

— В 1824 году Пушкин попал в опалу у властей из-за вскрытого письма, в котором нашли увлечение поэта атеистическими учениями. В его творчестве есть едкие строки в адрес церкви и церковников. Какими вам видятся его взаимоотношения с Богом и верой?

— Пушкин был разом и вольнодумцем и, несомненно, христианином. При этом его не назовешь ни вольтерьянцем, ни набожным мирянином. Но, безусловно, его жизненный путь — это путь от атеизма к религии. Именно религия умягчала его отношение к деспотии и помогала по жизни умиротворять свои «африканские» страсти.

— Недавно я перечитал «Евгения Онегина». Сильнейшее впечатление на меня произвели строфы, посвященные смерти Ленского на дуэли, и той скорби, которую испытывает автор от бессмысленной гибели молодой жизни. Между тем, известно о нескольких десятках «дуэльных историй» с участием самого Пушкина. Причем, он часто первым дерзко бросал вызов. Что это — свойство того самого африканского темперамента? Бравада бретера? Дань условностям общества?

— Вспыльчивость, доходящая порой до неистовости, была в его характере наравне с просветленностью. Притом себе он прощал то, чего не прощал другим: соблазнение замужних женщин, к примеру. Понятие личной чести у него порой просто зашкаливало. Оскорбить другого, даже и весьма достойного человека, например, графа Уварова или Воронцова, мнится, было ему не трудно. Но не дай Бог, если ему казалось что-то оскорбительным в отношении себя самого. Ставить жизнь на карту в таком случае было его потребностью, не всегда объяснимой. Разумеется, это не касается пасквиля, полученного поэтом по почте перед последней дуэлью. Его писали конченые подонки. И этот пасквиль требовал решительной сатисфакции.

— В разговоре о Пушкине трудно обойти пикантную тему... Поэт как-то набросал свой донжуанский список. В него вошли 37 женщин, которыми он в разные годы был увлечен. А в частном письме Пушкин назвал свою будущую жену Натали сто тринадцатой любовью. Однокашник Пушкина барон Корф утверждал, что поэт был во власти двух стихий: одной из них была поэзия, другой — удовлетворение чувственных, плотских страстей. Согласны с такой оценкой?

— Надо быть таким сухарем как барон Корф, чтобы мыслить столь примитивно. Об этом и говорить не стоит. Глупость и только. Гораздо прозорливее судил о Пушкине князь Петр Андреевич Вяземский, который писал, что в любовных историях поэта преобладала вовсе не чувственность, а скорее поэтическое увлечение, что и отразилось в его поэзии...

— Мог ли Пушкин избежать дуэли с Дантесом? Или он искал свою смерть? Есть ведь и такая точка зрения. Дескать, исписался, потерял к концу короткой жизни популярность и талант, залез в долги, которые не имел возможность оплачивать, и решил одним махом разрубить этот узел...

— Тут сошлось много всего. И нам, я бы так сказал, не целомудренно рассуждать об этом. Подобная «точка зрения» недалеко ушла от рассуждений барона Корфа.

Не так давно я побывал в городке Сульц в Эльзасе и разыскал там на кладбище могилу Дантеса. Он пережил Пушкина, считай, на шесть десятилетий. Там же лежит и его супруга Екатерина (в девичестве Гончарова, сестра Натальи Николаевны, если кто забыл), умершая еще молодой, после родов третьей дочери. Разыскал я и шато Дантеса, там в наши дни отель. Над конторкой администратора портрет Пушкина. Залы для приемов и встреч называются «Наталья», «Александр», «Екатерина»... Вот такие дела.

— И последний вопрос. Вы как-то писали, что за последние десятилетия «мы отдалились от Пушкина на большее расстояние, чем за предыдущие семьдесят советских лет», что имя и творчество поэта попали под пресс торжествующей массовой культуры. С тех пор что-то изменилось?

— Александр Солженицын написал мне в 90-е годы, что «вместо красного колеса по России покатилось желтое — и еще не известно, какое из них губительнее». Под его каток попал и Пушкин. В наши дни культура пытается стронуться в сторону благородства. И реакция общества на всевозможные публичные проявления пошлости — тому свидетельство. Но радоваться нам пока еще рано...