Последовательно рассматривая произведения Н.В. Гоголя, невозможно не заметить очевидного направления его творчества – от романтизма «Вечеров…» через «Миргород» и «Мертвые души» к собственно духовной прозе. Заметим, что сам вектор этого пути направлен в ту же сторону, что и движение пушкинского гения, а затем и эволюция Достоевского. В каждом из этих случаев углубление авторов в русскую духовную традицию на более поздних этапах творчества господствующей «демократической» критикой было встречено либо неодобрительно, либо открыто враждебно. Было бы ошибочным говорить об элементарном «непонимании» критикой действительного масштаба поздних, наиболее зрелых, произведений писателей. Видимо, объяснение следует искать в иной плоскости: драматическом расхождении духовных ориентиров авторов и установок «передовой» критики. В избранном контексте понимания «Миргород» и «Мертвые души» представляют собой два противоположных типа художественного изображения апостасии. «Мертвые души» потому и поэма, что изображает процесс преодоления апостасии. Для самого автора несомненно, что персонажи, будто бы имеющие «мертвые души», на самом деле не потеряли надежды на воскресение. Так, характеризуя Собакевича, повествователь сообщает, что, «казалось, в этом теле совсем не было души», но затем оказывается, что «она у него была, но… закрыта толстою скорлупою». Даже и для Плюшкина допускается луч надежды, который, на первый взгляд, никак нельзя было и ожидать. Общеизвестно, что Гоголь в поэме стремился изобразить духовное воскресение падшего человека. При этом, как правило, его замысел принято считать не реализовавшимся. Так ли это?