Максим Соколов: «Почему «раскололся» Протасевич»

Так ли было нужно вообще устраивать поимку Р. Д. Протасевича, устраивая для этого посадку самолета – вопрос отдельный. В России этот жанр не практикуется, скорее наблюдается выпихивание за границу отважных борцов или, по крайней мере, попустительство беглецам (хотя, впрочем, ходорчонка Пивоварова сняли с польского самолета, когда он уже совершал руление). Но у Лукашенко, видимо, другой взгляд на вещи: если физически возможно достать борца, значит, нужно достать.

Другой отдельный вопрос – нужно ли было выводить на телевидение Протасевича с его живописным покаянием. Ибо прецеденты как сталинского времени (московские процессы 30-х годов), так и брежневско-андроповского не всех воодушевляют. Здесь, правда, есть одна неотмеченная тонкость. Просто письменные показания героя (адреса, пароли, явки), обладая несомненной оперативной ценностью, в то же время, будучи предъявленными публике, вызовут недоверие. «Не стерпел тяжких мук».

Живописное покаяние по ТВ здесь удобнее, поскольку Протасевич никак не выглядел тяжко умученным, и для живописного покаяния приходилось искать другое объяснение. Сперва, конечно, был некоторый ступор, когда былинный герой начал строчить сплеча и без оглядки, что не вполне соответствует каноническому образу борца, вместо

Машинистка-подпольщица Клава
Горько плачет во мраке ночей,
Вспоминая, как парень кудрявый
Пролетарских громил палачей –

получилось то, что было предъявлено публике.

Но затем гипотетические средства воздействия были мысленно приложены к себе и породили тот вывод, что я-де и сам, попав в лапы чека, тут же сломался бы и стал рассказывать быль и небылицы, ибо средства увещевания у органов ужасные. Как разъясняет нам Д. Л. Быков: «Зная возможности современного пыточного аппарата, всяких «сывороток правды» и прочего, мы не должны недооценивать наших противников».

В самом общем виде это так. Если органам очень надо, то устоять как минимум нелегко. Однако есть вопрос: что именно надо органам. Адреса, пароли, явки – для этого есть методы, нет проблем. Вынудить публичное покаяние – тоже. Но только какое?

Скучно-унизительное – случалось. «Вожди бесстрашной коммунистической партии, перевернувшей, перетревожившей весь мир, выходили унылыми покорными козлами и блеяли все, что было приказано, и блевали на себя, и раболепно унижали себя и свои убеждения, и признавались в преступлениях, которых никак не могли совершить».

Риторическое – тоже случалось. «Они дедуктивно излагают все необходимое для обвинения безо всяких вопросов. Даю для ясности краткие резюме, как для сероватых студентов. Больше всего подсудимые боятся, чтоб что-нибудь осталось неразъясненным, кто-нибудь – не разоблачен, чья-нибудь фамилия не названа, чье-нибудь вредительское намерение – на растолковано. И как честят сами себя! – «я – классовый враг», «я – подкуплен», «наша буржуазная идеология». Вроде бы уже больше похоже на минские интервью, но – не совсем. Оценка покаяний «Промпартии» – «Деловито текли слова обвиняемых, холодно и профессионально-спокойно». Т. е. без огонька и живости.

Правда, и тут было исключение. Проф. Л. К. Рамзин, объявленный главой «Промпартии», а в 1943 году удостоенный Сталинской премии за выдающиеся (в самом деле выдающиеся) работы в области теплотехники, столь живописно каялся, что «Вполне выслужил стать нарицательным типом цинического и ослепительного предателя. Бенгальский огонь предательства!». На процессе он явил себя блестящим ритором, по всем законам ораторского искусства клеймя врагов народа.

Но все же не то. Талантливый и цинический профессор – «Однова живем, чего стесняться?» – это человек, умеющий гнуться, куда гнут, знающий, с какой стороны бутерброд намазан, но в неадекватности его не обвинял никто. Тогда как Р. Д. Протасевич потряс публику не отточенной риторикой, а неподдельной жовиальностью. Улыбался, хихикал, увлеченно сводил счеты с товарищами по борьбе. И чувствовал себя как рыба в воде. Такого чекистские практики (вообще весьма богатые) еще не знали.

Ни пытками в собственном смысле слова, ни тибетским зельем, ни сывороткой правды, ни просто травкой такого эффекта не добиться (а травка еще плоха непредсказуемым действием). Все эти спецсредства ломают волю и являют публике оболочку человека, а то, что внутри – сломано. Тогда как к Протасевичу такое описание никак не применимо. Просто компьютерная игра пошла по другой ветке – но ничего страшного. Ломать же, что было внутри, не было надобности, потому что там изначально ничего не было. Повторимся: в Гозманах, Быковых, Шендеровичах, сколь бы они, возможно, ни были кому-то неприятны, все же есть чего ломать. В Протасевиче – здравствуй, племя младое, незнакомое – ломать нечего.

Это типаж Валеева-Моргенштерна, Дани Милохина, трэш-блогеров. Которые, сложись судьба таким неблагоприятным для них образом, радости попервой, конечно, не испытают – крепка тюрьма, да черт ей рад – но в голове у них быстро щелкнет, и они станут так же гаерствовать, только в соответствии с новой установкой, данной органами. Новые люди.

Просто зрители, смотревшие на живописного Протасевича, не все это еще поняли.

Источник: Взгляд