07.09.2017 11:03:57
С юбилеем графу Алексею Константиновичу Толстому, родившемуся 24 августа ст. ст. / 5 сентября н. ст. 1817 г., не слишком повезло. В конце лета 1917 г. России было решительно не до юбилеев – тут граф повторил судьбу Лермонтова (1814 – 1841), столетние годовщины которого были заняты совсем другими, не юбилейными мероприятиями.
Но и 200-летие со дня рождения Толстого было не слишком замечено.
Тут причина, конечно, иная. До лета 1917 г. России, слава Богу, пока далеко, но былой вкус к отмечанию юбилеев пропал совершенно. Даже столетие революции, как-никак сильно изменившей Россию, проходит почти незамеченным.
Что же говорить о писателях и поэтах – их юбилейное почитание давно уже проходит в жанре for happy few, не сопровождаясь ни народными гуляниями (да и Бог бы с ними), ни материальными приношениями в виде академического собрания сочинений юбиляра – денег давно нет и не будет.
Такое полузабвение может быть связано с тем, что биография графа совершенно не романтична. Нет, конечно, Бог не обидел его ни знатностью, ни принадлежностью к высшим сферам – все-таки соученик наследника, будущего Александра II, это кое о чем говорит, но драматических событий его жизнь не знала.
Ни гонений, ни каторги, ни изгнания, ни удручающей бедности, ни ранней смерти, ни ухода в пространство, как у другого Толстого – ничего.
Любовь к жене конногвардейского полковника, завершившаяся воссоединением и счастливым браком до самой смерти – счастливым, ибо зачем бы Толстому было лгать даже в частной переписке с женой? – вряд ли может быть причислена к экзистенциальной драме демонического творца.
Даже болезнь его последних лет на экзистенциальную драму не тянет. Необычайно сильный и здоровый человек, ходивший на медведя и завязывавший узлом кочергу, Толстой испытал внезапное одряхление, особенно болезненное для былого здоровяка, и мучительную болезнь. Невралгия – эта зубная боль в членах – до сей поры ставит медиков в тупик, ибо неясно, что с нею делать. Тем более это относится к 70-м гг. XIX в. Измученный болью, Толстой перепробовал все, вплоть до того, что в Вене и Ницце лечился сидением в “пневматическом колоколе” – так назвалась тогда барокамера, покуда в 1873 г. парижский доктор не предписал ему инъекции морфина.
Боли ушли, но через два года, 28 сентября / 10 октября 1875 г., впрыснув чрезмерную дозу, Толстой скончался.
Впрочем, до последних дней он сохранял ясность рассудка и присутствие духа, никаких признаков разложения личности не было, и медицинские подробности никак не влияли и не влияют на отношение к его личности и его творчеству. Это никак не проклятый поэт, в жизни которого препараты играют важнейшую роль.
Но именно эта жизненная сила и ясность – в личности Толстого ни на копейку не было ничего в жанре “Из неживого тумана вышло больное дитя” – может отвращать от него внимание современного потребителя.
Уж больно все ясно и классично.
Если драматическая трилогия – трагедии “Смерть Иоанна Грозного”, “Царь Федор Иоаннович” и “Царь Борис”, – то представить ее в современном театре немыслимо. Более того, нет уверенности, что даже самый лютый режиссер-новатор сумеет ее надлежащим образом обосрать.
Если поэзия – “Осень, осыпается весь наш бедный сад”,
“Колокольчики мои” – то опять же слишком хрестоматийно.
Наконец, если сатиры, то как-то уж больно они равноудаленные. Героем их является то министр-сислиб эпохи великих реформ (“Сон Попова”), завершающий свои либерально-завиральные речи идущим вдруг от искреннего сердца –
“Я жертвую агентам по две гривны,
Чтобы его – но скрашиваю речь –
Чтоб мысли там внушить ему иные.
Затем: Ура! Да здравствует Россия!”.
То просто слуга царев, совсем не сислиб –
“У приказных ворот собирался народ
Густо;
Говорит в простоте, что в его животе
Пусто!
“Дурачьё!— сказал дьяк,— из вас должен быть всяк
В теле;
Ещё в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели!”
То передовая общественность –
“Ужаснулся Поток, от красавиц бежит,
А они восклицают ехидно:
“Ах, какой он пошляк! ах, как он неразвит!
Современности вовсе не видно!”.
То даже священные скрижали отечественной истории –
“Царь Пётр любил порядок,
Почти как царь Иван,
И так же был не сладок,
Порой бывал и пьян.
Он молвил: “Мне вас жалко,
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка,
И я вам всем отец!..
Не далее как к святкам
Я вам порядок дам!”
И тотчас за порядком
Уехал в Амстердам”.
Такое равноудаление имеет то следствие, что партийное тогда и партийное сейчас общественное сознание не признает такого юмориста своим. “Двух станов не боец, но только гость случайный”. Поток-богатырь, при своем пробуждении нигде не оказывающийся при делах – ни в торжестве духовных скреп времени Иоанна IV, ни в торжестве прогрессивных идей времен Александра II.
Как писал сам Толстой итальянскому филологу графу де Губернатису 4 марта 1874, на склоне своей жизни: “Что же касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой – как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависти к деспотизму, в какой бы форме он не проявлялся”. Своего рода автоэпитафия, сродная пушкинскому “Зависеть от царя, зависеть от народа не всё ли нам равно?”.
И Толстой навсегда останется великим поэтом, так любившим Россию и так скорбевшим о разделении русского народа –
“Люблю тот край, где зимы долги,
Но где весна так молода,
Где вниз по матушке по Волге
Идут бурлацкие суда.
Люблю пустынные дубравы,
Колоколов призывный гул
И нашей песни величавой
Тоску, свободу и разгул.
Конца семейного разрыва,
Слиянья всех в один народ,
Всего, что в жизни русской живо,
Квасной хотел бы патриот”.
Для таких квасных патриотов юбилей графа Алексея Константиновича – повод для его благодарного воспоминания. Господи, как же он все-таки хорош.
Добавить комментарий