Христианский персонализм и персональное измерение в исторической науке

          В фокусе христианской культуры всегда находился диалог между человеком и Богом.

          Бог всё знает о намерениях, мыслях, мечтаниях, словах и поступках человека, но продолжает с ним общаться на протяжении всей жизни земной. Бог дает ему душу, затем открывает в крестильной купели путь для спасения души, дарует милосердную помощь в бедах и добрых начинаниях, попускает несчастия по грехам или же в виде испытания веры. Человек не знает ничего о замысле Божием, но способен общаться с Господом через молитву, покаяние и поступки, свидетельствующие о сознательном движении к «исправлению ума». Осознанные поступки, рассказывающие Богу, напротив, о помрачении души, состоянии соблазнённости и нераскаянности, это тоже своего рода общение с Ним, только грубое, можно сказать, хамское. Еще один путь общения, доступный лишь для величайших иноков-мудрецов, -- стремление увидеть фаворский свет нетварных энергий Божьих.

          Этот диалог длился тысячелетиями, не прекращается он и сейчас. И он всегда, неизменно, касается лишь двух личностей: Божественной и человеческой. Это не диалог государств, народов, рас с Господом Богом. И это не диалог ангельского воинства, сил бесовских или сонма святых с человеком. Все перечисленные силы – как общественные, так и сверхъестественные – лишь вмешиваются, сильно ли, слабо ли, но всегда лишь временно в самый главный диалог вселенной. И, следовательно, христианская культура глубоко персоналистична. Осознание человеком собственной сути и собственной греховности, сознательное обращение к Богу и попытки исправления, которые могут быть поддержаны Им, вот суть, вот ядро всей христианской культуры. По большому счету, магистральное её направление – усилия человеческой личности к очищению, к расставанию с грехом и обожению перед лицом милостивого Творца.

          Итак, персонализм – естественная почва христианской культуры.

          Но персонализм был и остается явлением историчным. Внутренние движения личности известны до конца одному Господу. Однако внешние их проявления – через тексты, слова, поступки, произведенные человеком предметы, жесты и даже мимику – отражаются в исторических источниках, а значит, могут становиться предметами научного исследования. Иначе говоря, изучение «христианской биографии» исторической личности через внешние проявления «работы души» может и должно становиться целью работы историка-христианина.

          Для образованного христианина, интересующегося историей (если он не профессионал в этой сфере и не живет ею как своей специальностью), познание прошлого важно и нужно хотя бы по той причине, что в исторической науке есть персональное измерение.

          Речь идет не только об этических идеалах, возведенных на должную высоту или же, напротив, совершенно утраченных, а то и растоптанных неким знаменитым персонажем прошлого, о чем рассказывает своему современнику историк. Это, разумеется, важно, полезно, этим славен был Николай Михайлович Карамзин. Однако подход, фокусирующий внимание исключительно на поиске образцов и анти-образцов поведения, «героев» и «антигероев», «черного» и «белого» дает для развития собственной личности читателя-интеллектуала – своего рода «собеседника» историка – материал слишком скудный, слишком  поверхностный, нечто вроде «христианского Плутарха».

          В исторической науке существует направление «Персональная история».

          Оно представляет собой ответвление одной из генеральных линий в развитии современной интеллектуальной истории, а именно от микроистории. Но ответвление это весьма самостоятельное.

          Чтобы объяснить его суть, имеет смысл вкратце остановиться на том, что представляет собой микроисторическое направление в науке.

Микроистория, родившаяся на подмостков больших споров 1970-х о роли и цели исторической науки, начиналась в трудах Джованни Леви, Карло Гинзбурга, Эдуардо Гренди, Ле Руа Ладюри. Сначала робко, а потом со всё большей уверенностью она  предлагала ответ на дискуссии: давайте использовать reduced scale в исследовательской практике историке, давайте отходить от социальной гигантомании.

Это было естественное движение историков нескольких европейских стран – ученых, уставших от долгого периода засилья социологизма в исторической науке. Иными словами, уставших от «макроистории».

Здесь придется сказать несколько слов о гремящем девятом вале макроистории.

В конце XIX – XX столетиях историческая наука, как мировая, так и российская, сползла очень далеко в социологию. Иными словами, определила в качестве главной цели изучения судьбы громадных масс людей: общественных классов, населения колоссальных территорий, развитие мирового социума на протяжении «периодов большой длительности». Слышались призывы: «Следует обезличить историю! Следует покончить с историей великих личностей, событий, правителей, героев и полководцев, историей отдельного и единичного, нужен глобальный синтез! А для синтеза один человек совершенно не важен: ни имя его, ни лицо, ни слова, ни мысли, ни поступки. Он лишь часть большой статистики». То есть, важны законы мировой истории, важны закономерности исторического развития обществ значительного масштаба, прочее – ничего не стоящие мелочи, архаизмы.

Несколько поколений историков даже гордились тем, что они по части целей и методов исследований уподобились представителям естественнонаучных дисциплин: столбики цифровых данных, графики, уравнения, выходы на «генерализацию данных», т.е. на обобщения  высокого уровня, на определение каких-то «вечных» законов – вот что важно; судьба единицы – да содержится ли в ней хотя бы крупица смысла, достойного  усилий настоящего ученого?

          Действительно, использование математических методов в историческом исследовании иной раз полезно и оправданно, тут нет никаких сомнений. Но делать из этого абсолют – крайность. Несколько направлений европейской науки, особенно «Школа “Анналов”», а также некоторые школы науки отечественной времен марксизма ушли в этой крайности очень далеко. В итоге история, действительно, на какое-то время утратила или, вернее, почти утратила человеческое измерение. Более того, работа в рамках глобального синтеза, «макроистории», выводы, сделанные на основе анализа массовых течений общественной жизни, т.е. жизни «масс-классов», считались своего рода  «передним краем». Успех в этой области приносил триумфальную известность – каковой удостоился, например, французский ученый Фернан Бродель.

          Но не был ли в действительности этот «триумф» тяжелейшей болезнью исторической науки? Не был ли он образцом самообольщения? И не завело ли историческую науку требование глобального синтеза в глобальный тупик? Вплоть до утраты многих черт изначального ее предназначения…

          Микроистория стала своего рода антитезой всему этому. Как метод она представляет собой отрицание истории масс-классов-больших периодов в пользу истории единичного, персонального, событийного или, если угодно, казусного. Микроистория, коротко говоря, – сосредоточение на малом во времени и пространстве.

          Другое дело, что само действие по изменению масштаба исследования изначально не получило четкого обоснования. Микроисторики пытались такого рода обоснование дать, но у них получалось пестро и не вполне ясно, хотя порой красиво. Ведь красивым может быть и остроумие, когда им пытаются заменить глубокомыслие… У микроистории, как минимум, на первых шагах, не слишком удачно выходило подвести под свои эксперименты философию и методологию. Вопрос «зачем?» надолго повис в воздухе.

Джованни Леви высказывался: «Микроистория означает не разглядывание мелочей, а рассмотрение в подробностях». Он же говорил: «Микроанализ есть анализ отдельных примеров, но он осуществляется не ради инициирования бесконечного процесса с целью обобщения, а скорее ради упрощения процедуры анализа: селекция позволяет проиллюстрировать на примерах общие концепции в определенной точке реальной жизни». Немецкий историк Ханс Медик, работающий в стиле «история повседневости», в статье «Микроистория» писал: «Приверженность к особенностям жизненных и бытовых деталей и к истории маленького и захолустного локального общества никоим образом не исключает выхода как на масштабные исторические взаимосвязи, так и на обсуждение общих исторических проблем».

По приведенным выше высказываниям очень хорошо видно, что микроисторик всё же опасается решительно отойти от «общих концепций», порвать связь с макроисторией. В этом заключается методологический соблазн – быть чем-то принципиально новым, но не конфликтовать с тем, что этим самым новым отрицается. Возникает парадокс: микроисторик не желает погрязать в макроистории, но он не прочь… адаптироваться к ней (прежде всего, к ее раскидистой научной инфраструктуре, сложившейся в прежние времена).

          Микроистория становится бесценным кладезем интеллектуального и экзистенциального опыта для современной формирующейся личности, когда она оставляет всякие попытки заигрывать с макроисторией, глобальным синтезом, перестает приноравливаться к научным «модам» прошлого столетия. Прежде всего, когда она обращается к человеческой личности вне контекста какого-то синтеза, вне идей и возможностей встроить полученную исследователем информацию в какую-либо конструкцию обобщенного характера. Проще говоря, когда микроистория признает самоценным опыт персонажа прошлого, добытый трудами ученого.

          Именно здесь, от этого пункта начинается направление персональной истории. Выше говорилось о самостоятельности этого ответвления микроистории. Стоит проговорить как можно более четко: персональная история разделяет с микроисторией метод reduced scale в исследовательской практике, иными словами, сосредоточение аналитических усилий на биографии одиночки, может быть, даже на одном эпизоде персональной биографии,  но не разделяет всякого рода попытки встроить полученные данные в любые конструкции социального синтеза. В рамках персональной истории они нужны для другого: их необходимо передать слою образованных людей как ответ на его постоянное стремление получать сведения о судьбах личностей прошлого; притом не только и даже не столько сведения о «внешней», событийной стороне историй жизни, сколько о человеческой сути, «экзистенции», проявляющейся в критических и переломных для личностей ситуациях.  

          Таковы цели и задачи персональной истории, если формулировать их языком светской части общества, далекой от веры и неблизкой для христианской культуры.

И в них видна своего рода неполнота. Ведь сущность человека вне религии непознаваема и неформулируема. Следовательно, идеальный метод для персональной истории может быть изложен только в терминах веры. Христианская религиозная философия – единственная! – способна придать методу персональной истории необходимую глубину.

          Сделаем же это.

          Итак, персональная история, до конца и честно выполняющая свою задачу, отделяет в исторической личности то вечное, что заложено в человека Богом в образе Его, от текущих устремлений – своего рода психологической гальки, которой выстлано дно океана души, и, в равной мере от напластований социального – воспитания, общественного этикета, корпоративных моделей поведения, механизмов культуры, присоединенных к личности как ее неотъемлемая часть.

          В сущности, истинный предмет ее анализа – бездны человеческой души, души борющейся с соблазном, души, побежденной грехом и преодолевающей его, души, никнущей под натиском неблагоприятной обстановки, души, воспаряющей к Богу. Это, конечно, очень сложно; зато и результат подобного исследования, как говаривали наши предки, – «перл многоценный».

          Историческая личность, подвергшаяся подобному исследованию, может служить не только образцом (анти-образцом) нравственного поведения; помимо этого судьба ее, слова, мысли, поступки дадут верующему индивиду драгоценные  сведения о падениях души и восстаниях ее от греха, о стремлении – неосознанном или сознательном – воссоединиться с Богом, о шагах, совершаемых на этом пути, о срывах, и тяготах, о помрачении и очищении души через покаяние, молитву и деятельное, самоотверженное служение. Притом всё это будет накладываться на социально-культурный фон, вроде бы меняющийся от эпохи к эпохе, но в важнейших своих проявлениях повторяющийся из века в век. Люди рождаются, получают воспитание, познают мир, вступают в брак, служат, творят, работают, передают свой опыт новым поколениям, дряхлеют и умирают. Ничего другого для них нет, прочее – фантазии. Устройство души и вера – вечное во временном, неизменное в меняющемся антураже, который, в то же время, также строится по законам вечного повторения. Их отражения в социальной среде познаваемы.

          Вот истинная, глубочайшая и важнейшая задача для историка-учёного.

          Подобный подход к целям и задачам исторической науки может показаться архаичным, чуть ли не замшелым и уж точно тяготеющим к  Средневековью. Но именно историческая наука – в числе тех гуманитарных дисциплин, которые более прочих ошибались последние два века, скоропалительно ставя над собой философические схемы, законы общественного развития, культурные идеалы ложного или сомнительного свойства. Модели работы историка, складывавшиеся под эгидой этих умственных конструктов, впоследствии отбрасывались как «устаревшие». Развитие ли это было по восходящей или фигура собаки, которая, кружа, кусает собственный хвост? Техника двести лет бесконечно совершенствовалась, но смыслы творчества историка, чем дальше, тем больше ускользали.

          Так не была ли христианская почва той смыслообразующей платформой для истории, без которой учёный перестал видеть собственное высокое предназначение, опустившись до разгадывания «головоломок», до экспериментов с методикой и «делания скромного вклада в науку»? Если так, то науке есть куда возвращаться.

          Ведь «древнее золото ярче блестит…»

Дмитрий Володихин