Максим Соколов: «На гибридной войне только фейки в цене»

В краткий промежуток времени между злодейским убийством Аркадия Бабченко и восстанием из мертвых мужественного журналиста его прогрессивные симпатизанты наряду с прочим сразу превентивно отвергли два возможных рассуждения о злодействе. Принципиально негодными (хотя в данном случае в силу краткости пребывания Бабченко в царстве Аида их даже не успели произнести) были названы:

а) указания на то, что роль жертвы покушения в российской и мировой политике весьма невелика, с последующим вопросом, какая выгода была Кремлю идти на скаредное дело;

б) рассуждения про "сакральную жертву", тогда как известно, что такой жертвы не может быть, потому что не может быть никогда.

Сразу и покончив с этими рассуждениями, бабченколюбы предложили Кремлю придумать что-нибудь поновее, ибо такие затасканные старые штуки уже совсем надоели.

Тут можно возразить что дважды два — четыре, а равно теорема Пифагора тоже большой новизной не отличается, можно даже сказать, что уже приелась, однако никто даже самый прогрессивный и самый ненавидящий российскую власть почему-то не требует придумать что-нибудь более оригинальное. Причем это относится не только к математическим формулам. Наставления по следственному делу — что уже гораздо ближе к исследуемому предмету — тоже новизной не блещут. Преступление и наказание вещь довольно старая.

Теперь конкретно по пунктам.

По пункту "а" надо напомнить, что формуле "Cui prodest?" (в полном виде "Is fecit cui prodest" — "Тот сделал, кому выгодно") две тысячи лет. Конечно, древность принципа не является всепобеждающим аргументом в его пользу, но, во всяком случае, прежде чем отмахиваться от столь древней мудрости, стоит задуматься. Тем более что и сегодня все полиции мира, приступая к расследованию преступления, руководствуются этой римской формулой.

По очень простой причине. Преступление, тем более столь тяжкое, как убийство, причем не случайное, как убийство в пьяной драке, но заранее подготовленное, сулит убийце в случае изобличения весьма неприятные последствия. В связи с чем логично задуматься, какие выгоды рассчитывал преступник извлечь из своего деяния, ибо только серьезные выгоды могут заставить пойти на серьезный риск. Разумеется, нет правил без исключения, бывает и "безрассудный дуралей, вотще решась на злое дело", но в большинстве случаев злодей включает рассудок, и отработку версий начинают с разделения их. Наиболее вероятные исследуют в первую очередь, самые невероятные — в последнюю. А критерий — то самое "Cui prodest?". Отмените его, — чего, кажется, желает прогрессивная общественность, — и можно упразднять криминальную полицию.

Но к теме выгоды или невыгоды покушения вопрос о значимости жертвы имеет самое прямое отношение, ведь убийство объявлено политическим. Что касается Бабченко, то это уже вообще "яка держава, такiй i теракт". Найти более удивительного человека (скажем мягко,  потому что не столь мягкие определения все выходят неудобными для печати), может быть, и можно, но очень трудно.

Но ведь и политическая значимость других жертв покушений тоже вызывает сильные сомнения. Скрипали, Литвиненко, кто о них, вообще, знал? Даже такие более известные жертвы, как Немцов и Политковская, пали от рук злодеев не тогда, когда они находились на пике славы и влияния, но почему-то тогда, когда о них благополучно позабыли. Такая странность в отборе жертв требует объяснения, тем более что парадоксальным образом те лица оппозиционного направления, которые сегодня реально причиняют вред так называемому "кровавому режиму", пребывают в благополучии.

Поведение "кровавого режима" тут совершенно необъяснимо, и единственной правдоподобной версией (согласно завету Шерлока Холмса) является та, что оппозиционер, еще могущий причинить вред, — это золотой фонд известно у кого, и трогать его нельзя, а оппозиционер, уже ни для чего не полезный, может сослужить последнюю службу в качестве трупа. Звучит неприятно, но кто сказал, что продвижение демократии — это вам лобио кушать.

Тут и возникает пункт "б", то есть версия о сакральной жертве. Можно согласиться с тем, что термин не очень удачный. Бабченко и СБУ — последние, кто могут ассоциироваться с сакральным, то есть священным. Но если понимать под этим преступление с переводом стрелок с фактического исполнителя на того, кого желательно в нем обвинить, то в таком виде понятие как минимум имеет право на существование. Разве в 1933 году (поджог рейхстага) и в 1934 году (убийство Кирова) перевод стрелок не был осуществлен, причем с максимальной эффективностью? Возможно, нам хотят сказать, что к таким приемам прибегают только нехорошие режимы, а режимы хорошие ни за что не могут пойти на скаредное дело, даже невзирая на эффективность такого дела.

Это уже вопрос веры, но вообще-то при изучении преступлений подобает изучать все версии. В том числе даже и такие, которые могут показать, что в деликатных делах грань между нехорошим и хорошим режимом бывает довольно зыбкой. Попросту говоря, джентльмены на службе ее величества (привязка к стране условная) тоже на многое способны.

Но самое странное тут вот что. И украинские братья, и весь западный мир не устают говорить о гибридной войне, развязанной Россией против Запада.

Прежде всего, отметим, что война (в том числе и гибридная) есть процесс обоюдный. В противном случае это не война, а триумфальное шествие. Если же все-таки это война, тогда à la guerre comme à la guerre (на войне, как на войне), а все описанное выше относится к категории военных хитростей, к которым прибегают все стороны.

И всякие обманные маневры, всякая постановка ложных целей и есть суть гибридной войны. Если какая-то из сторон разгадала неприятельскую военную хитрость, то странно на это обижаться, хитрости тоже приедаются, да и в процессе противоборства люди набираются опыта, помогающего им разгадывать маневры партнера. Тем более когда маневры в филигранном украинском исполнении.

А поскольку набор маневров и хитростей ограничен — война в общем-то вещь очень традиционная, — то и контрманевры тоже не могут отличаться новизной. Требовать, чтобы Россия отказывалась от квалификации неприятельских хитростей, поскольку в этой квалификации нет ничего нового, это уже чрезмерный постмодернизм. Все равно что отвергать учение Эпаминонда о соотношении сил обороняющихся и наступающих, ведь этот древний грек жил невесть когда. В военных академиях такого подхода к старой мудрости бы не поняли.

Максим Соколов, для РИА Новости

Источник