"Кислый лапоть и московский ренессанс", Егор Холмогоров, "Русский Обозреватель".

Из каждого кадра на нас смотрит бедная, бледная, ободранная, нищая, грубая, мнимо «посконно-исконная» Русь. Елена Глинская говорит с интонациями сватьей бабы Боборихи, бояре ведут себя как кулаки-мироеды в русской деревне 1920-х. Всюду нищета, грубость, примитивность слов, мыслей и чувств. Ничего кроме презрения у нормального человека такая Русь не вызовет и никакой «любовью к отечественным гробам» это презрение не перешибешь... И бороться с этой чудовищной «традицией» современного российского кино и литературы, проецирующих местечковое невежество авторов на элиту крупнейшего государства Ренессансной Европы, надо публичным осмеянием, штрафами да публичными порками.

Позавчера я случайно наткнулся на ТВ на сериал, посвящённый Ивану Грозному. Вчера меня постигло то же самое несчастье. Но смотреть я эти произведения нового российского кинематографа не стал. Не стал даже для того, чтобы написать разгромную историческую рецензию. И дело не в том, что русского царя играет еврейский актёр-каббалист (на худой конец, великолепного сталинского «Ивана» снял еврей-сатанист Эйзенштейн). Дело не в том, что фильм, похоже, будет представлять собой апологию самого жесткого и беззастенчивого деспотизма и станет повторением набора изрядно уже обрыдших историографических мифов о добром царе и злых боярах. Дело не в том, что авторы наверняка уделят большое внимание раскрытию темы многочисленных жен и любовников грозного царя...

Всё это можно было бы посмотреть с интересом и даже вкусом, как прекрасно смотрится и сегодня великолепный, шедевральный, изумительно тонкий, хотя и крайне раздражающий своей нарочитой гей-эстетикой фильм Эйзенштейна, или как совсем недурно выглядел недавний сериал «Сталин Live».

Безусловно, у автора этих строк есть свой взгляд на Ивана Грозного, далекий от современных «либеральных» и «патриотических» трактовок. Суть этого взгляда в том, что именно Иоанн Васильевич, а не Пётр I, был «первым большевиком» установившим в России антинациональный, антирусский и по форме, и по сути режим. Именно этот царь, при всех своих блестящих природных задатках и талантах, при всем великолепии своего самодержавного мировоззрения, пал жертвой европейского соблазна.

Опричная политика Ивана Грозного направлялась, по сути, из Лондона, «английский двор» в Москве, в котором работали лучшие сотрудники службы сэра Фрэнсиса Уолсингема, такие как Джером Горсей - автор весьма откровенных мемуаров. Фактически все 1570-е годы Иван находился под контролем своего личного врача и астролога, прибывшего из Лондона же Елисея Бомелия, который потчевал царя, как установила американская исследовательница Исабель де Мадариага, значительными дозами опиума, под которым и внушал царю различные рекомендации и требования с помощью астрологических предсказаний.

Разгром опричниками Новгорода начался не с избиения жителей, а с разгрома немецких и русских торговых дворов, то есть устранения конкурентов английской торговли.

Когда Иван скончался (или был умерщвлён) накануне подписания им кабального торгового договора с Британией, защитник подлинно национальной и независимой русской дипломатии дьяк Андрей Щелкалов ("хитрейший скиф, какой когда-либо жил на свете") имел все основания злорадно сообщить Горсею: «Умер ваш английский царь».

Государь Иван Васильевич собственными руками едва не уничтожил тот расцвет независимой русской государственности и культуры, который был обеспечен усилиями его духовного наставника митрополита Макария. «Разделив» царство, он поставил его на грань того, что оно «не устоит».

И лишь усилиями его святого сына Феодора Иоанновича независимое русское государство успокоилось, восстановило прежние границы, разрушенные Ливонской войной, и обрело духовный стержень в виде патриаршества.

Дьяк Иван Тимофеев (Иван Тимофеевич Семенов), замечательный историк русского смутного времени, даёт вполне исчерпывающую характеристику царю Ивану, указывая на главное - порабощение царской воли иноземному влиянию, как на корень всех бед русского государства:

«От умышления же зельныя ярости на своя рабы подвигся толик, яко возненавиде грады земля своея вся и во гневе своем разделением раздвоения едины люди раздели и яко двоеверны сотвори, овы усвояя, овы же отметашася... Других художествы врачевные хитрости к нему примильшихся, изветом здравия ему своея мудрости растворения приносяще, о них же истине рещи, - души его вред, телесное пае нездравие, вкупе же с сим и ненавидение ему на люди его нанесоша. О сем чудимся много, яко и средоумным се мощи бы разумети, еже не яти веры врагом своим вовеки; он же толикий в мудрости, никем побежден бысть, разве слабостию своея совести, яко главу ему свою волею в уста аспида влагати; врагом, от стран пришедшим, его же всем противным не возмощи бы ни многими силами проодолети, аще не бы в руки тех сам ся вда. Увы! Вся внутренняя его в руку варвар быша, и яже о нем восхоте да сотвориша, лишше не глаголю - сам себе наветник быв. И сим земли своей велик раскол сотвори...»

Такого Ивана, талантливого русского человека, высокого в самосознании государя, своими грехами, суевериями и соблазнённостью, возможно поверившего, что англичане помогут выиграть ему борьбу за Ливонию, и впавшего в иноземный плен, ставшего фактически добровольным агентом иностранной разведки и превратившегося во врага собственного народа и Отечества, нам, конечно, не покажут. Будут показывать либо «русско-татарского» деспота, либо мнимо святого «крутого» государя, в чей образ «крутости» входит зверская расправа с собственным народом. В обоих этих образах те же самые разведки и по сей день вполне заинтересованы.

Но суть не в этом. Не в концепциях. А в образе России, который встает из новой сериальной поделки. Этот образ мною уже определен в заголовке - кислый лапоть. Из каждого кадра на нас смотрит бедная, бледная, ободранная, нищая, грубая, мнимо «посконно-исконная» Русь.  Елена Глинская говорит с интонациями сватьей бабы Боборихи, бояре ведут себя как кулаки-мироеды в русской деревне 1920-х. Всюду нищета, грубость, примитивность слов, мыслей и чувств. Ничего кроме презрения у нормального человека такая Русь не вызовет и никакой «любовью к отечественным гробам» это презрение не перешибешь...

Эта аудиовизуальная клевета на русскую историю (а речь идет именно о клевете) практиковалась не всегда. При всех, опять же, недостатках фильма Эйзенштейна, его русские - это богатые, сильные, образованные, стоящие вровень с Европой и даже выше её по уровню культуры и умственного развития люди. Царские палаты, одежды и оружие роскошны, ритуалы - величественны, люди - красивы, речь их искусна. Главные антогонисты - Евфросиния Старицкая и Иван ведут изощренную дуэль культурных символов. Евфросиния устраивает царю «засаду» на Пещном действе, а потом обосновывает своему сыну необходимость править жестоко с помощью почти точной цитаты из Макиавелли, Иван, поручает послу разъяснить англичанам путь на Русь при помощи шахмат, а, разгромив всех врагов, также практически точно цитирует поучения апостола Павла о власти...

Прихлопнуть всю древнюю русскую культуру лаптем и задушить её кислой портянкой указивка пришла значительно позже, и один за другим начали вылезать на экраны толпы невежественных грубых дикарей, которых именовали русскими царями, боярами, да воеводами. И бороться с этой чудовищной «традицией» современного российского кино и литературы, проецирующих местечковое невежество авторов на элиту крупнейшего государства Ренессансной Европы, надо публичным осмеянием, штрафами да публичными порками.

Необходимо раз и навсегда запомнить, что XVI век был золотым веком русской культуры, что в этот момент Россия, а уж тем более - её столица, были местом невероятно насыщенной и богатой культурной жизни. В центре этой столицы стояли два ренессансных собора, равные которым в ту эпоху можно было увидеть разве что в Венеции и Флоренции, между ними стоял прекрасный палаццо, а на соседней Красной площади создавалось русское Чудо, которого и в Италии было не увидеть. И до сих пор Москва по архитектурной стилистике, по духу строительства, не выветривающемуся никаким чиновничьим идиотизмом, остается русско-ренессансным городом, лишь разбавленным классицизмом.

Люди той эпохи жили интенсивными богословскими, литературными и художественными интересами. Формировались богословские и политические кружки, писались и переписывались послания популярных мыслителей - полемистов эпохи - Иосифа Волоцкого, Максима Грека, псковского старца Филофея, немца Николая Булева, Федора Карпова, Зиновия Отенского. В этих посланиях авторы не только блистали остроумием и глубоким знанием материала, но и закручивали литературно-политические интриги, которые их современникам Эразму, Томасу Мору и Рейхлину показались бы чрезмерно хитроумными.

Именно в такой полемической литературной игре и родилась, к примеру, знаменитая концепция «Москва - Третий Рим». Придворный врач и, по совместительству, известный астролог Николай Булев был в Москве агентом папской и австрийской дипломатии, работа которого заключалась в создании у русских князей установки на «освободительный поход против турок», вовлечение русского государства, вместо национальной войны на западных границах, в общесредиземноморский конфликт с османами. И вот Булев начинает пичкать образованное московское общество предсказаниями: «Стрелцевы чада превозмогуть и прожнуть злость Кронову, сиречь турков в кратка времена, при дръжаве Максимилианове или последователя его» - мол, звезды говорят, что быть турку вскоре биту, так что торопитесь русские, присоединяйтесь к освободительному походу и воспримите свое родовое наследство - Константинополь. Находящийся в России переводчик с Афона Максим Триволис, получивший блестящее образование в Италии грек, вокруг которого собрался весьма влиятельный кружок представителей московской элиты, выполнял задание других кругов, греков, оказавшихся под властью турок, но его интересы вполне совпадали с интересами Булева - русские должны пойти в поход и освободить греков. И вот Максим сочиняет обширный трактат против астрологии, в котором вступает с Булевым полемику по вопросу о влиянии звезд на судьбы людей и, в то же время, еще раз повторяет и как бы пропагандирует тезис о свержении турок: «предричет о нечестивых турков: не буди ми о том когда скорбити».

И вот уже русское читающее общество возбуждено - «На турка! На турка!». Весть об этом доходит до знаменитого псковского старца-иосифлянина Филофея, представителя «русской» партии в тогдашней общественной мысли. И он, в ответ на вопросы, представителя московской великокняжеской власти во Пскове, авторитетного бюрократа дьяка Михаила (Мисюря) Мунехина пишет свое антиастрологическое послание, в котором не оставляет от пропагандировавшейся открыто Булевым и прикровенно Максимом Греком идеи освобождения Константинополя и камня на камне. Второй Рим пал, его историческая миссия совершена и он теперь не более чем стены; Третий Рим - это Русское царство, оно несет в себе всю силу Христианства, оно - убежище Церкви, и именно его политические интересы отныне являются политическими интересами и всего Православия. О русском государстве, о третьем Риме надо думать, а не о возвращении второго.

Контр-ход Филофея в литературной полемике имел блестящий успех - в борьбе направлений русской внешней политики победила национальная программа «собирания земель». Бояре Василия III заявили послам римского папы: «Князь хочет вотчины свои - земли русские». «Крестовый поход» в итоге был направлен не на далеких турок, а на близкую и опасную Казань. Идея Третьего Рима была положена в основу грандиозного культурного синтеза в начале правления Ивана IV, при митрополите Макарии.

О какой грубости, о каком базарном говорке с привоза можно было говорить в эту эпоху в княжеских и царских палатах? В тогдашней Европе, и уж, особенно, в северной Европе первой половины XV века практически не было столь утонченных и интеллектуально насыщенных дворов, как русский - вспомним для сравнения примитивный грубый разврат французского двора эпохи борьбы католиков и гугенотов.

Только в русской истории той эпохи можно было сделать себе грандиозную карьеру и прославиться в веках исключительно с помощью бойкого пера, как удалось это второразрядному деятелю Иоаннова двора Андрею Курбскому. Курбский, как доказали блестящие исследование его жизненного пути произведенные А.И. Филюшкиным, не был не то что деятелем мифической «избранной рады», но и сколько-нибудь заметным боярином и полководцем. Он не был, ни другом царя, ни ключевым участником взятия Казани, каким его изобразил Эйзенштейн. Его обычный уровень военных назначений был, если сравнивать с эпохой Великой Отечественной, - начштаба и позднее командир корпуса. Чаще всего он бывал вторым, а к концу карьеры первым воеводой сторожевого полка или полка правой руки. Лишь один раз, в годы Ливонской войны, он был назначен в одном из походов воеводой Большого полка, то есть командармом, но на этой высоте его карьера не удержалась. Вторым пиком карьеры Курбского было назначение его Юрьевским воеводой, то есть военным губернатором завоеванной Ливонии, с какого поста он и бежал, обрекши на страдания своих родственников, ставших жертвами царского гнева.

Об этом средней руки изменнике никто бы и не вспоминал, разве что смаковались бы его скандальные истории польских браков, частные войны с польскими соседями за землицу да участие в набегах на Россию, если бы не перо самого князя, которым он владел блестяще. Он вызвал Грозного на литературную дуэль... и тот, выросши в сверхнасыщенной литературно-полемической обстановке Москвы первой половины XVI века не смог устоять от соблазна и не удостоить «холопа» ответа. Литературно ответ Грозного блестящ, он морально уничтожает предателя буквально одним полемическим оборотом:

«И аще праведен еси и благочестив, почто не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати и венец жизни наследити? Но ради привременные славы, и сребролюбия, и сладости мира сего, а се свое благочестие душевное со христианскою верою и законом попрал еси, уподобился еси к семени, падающему на камени и возрастшему, и восснявшу солнцу со зноем, абие словесе ради ложнаго соблазнился еси, и отпал еси и плода не сотворил ели...»

Но... Победа в полемике осталась, конечно, на стороне Курбского. Это победой был сам факт ответа Грозного, который тем самым фактически уравнял с собой довольно мелкого деятеля. Вся дальнейшая литературная и историческая карьера Курбского при жизни и после смерти строится, собственно, на факте этого ответа. Именно спор с самим царем позволил Курбскому позднее, в «Истории о великом князе Московском» превратить себя в едва ли не центральную фигуру всей эпохи. Впрочем, и Иван Грозный свою долю славы с этой переписки приобрел - сформулировав свои высокие самодержавные идеалы, подпустив слезу в рассказах о прошлом и своем детском травматизме, он создал тот человеческий образ, который намного привлекательней, чем та картина, которая вырисуется из оценки объективных политических итогов его царствования. Иван, как и Курбский, этой перепиской старался создать миф о себе.

Таковы были эти люди! Таковы были их интеллектуальные и литературные интересы! Такова была быстрота их ума, утонченность чувств и изобретательность в полемике. Как это бесконечно далеко, экзистенциально далеко от тех уродливых вахлаков, которыми угощают нас с телеэкрана и каковыми и нас себя заставляют чувствовать. Мол, «смотрите, русские, какие вы по природе, какие вы до самого принятия европейской цивилизации: грубые, примитивные, невежественные, суеверные, жестокие, пошлые... Хотите самобытности? Вот она вам! Жуйте кислый лапоть!»

И именно этому, огрубляющему и примитивизирующему русскую историю и культуру образу, образу унизительному для нас как для нации, должен быть поставлен самый беспощадный заслон. Самобытно-русское не значит «убожества и бессилия». Это надо понять раз и навсегда и зарубить каждому на носу и любых других подходящих для этого частях тела.

«Русский Обозреватель»

http://www.rus-obr.ru/ru-club/2904