Николай II и конфликт идентичностей

Общественный конфликт, связанный с таким, в общем-то, довольно пустым поводом, как фильм «Матильда», продолжает оставаться предметом бурной дискуссии, что даже несколько необычно для интернета, где бурные ночные дебаты обычно забываются к утру.

Николай II сделался предметом бурной полемики, и одни хулят его с такой яростью, как будто он все еще правит, а они печатают листовки в подпольной типографии, другие встают на его защиту, как будто революцию еще можно предотвратить.

Почему он привлек такое внимание?

В частности, потому, что он символизирует одну из существующих в современной России конфликтующих коллективных идентичностей. В год столетия революции, сталкиваются три миро- и самовосприятия, три точки, с которых люди смотрят на историю и современность нашей страны.

Первая идентичность — собственно российская, это та тысячелетняя Россия, которая восходит к Владимирову Крещению, Россия святых, князей,  царей, страна, в основании идентичности которой лежит Православное Христианство, и которая наследует, в своих культурных и религиозных основах, Восточной Римской Империи. Две фигуры — Владимир Святой и святой страстотерпец Николай — обрамляют время, когда она формировала российскую государственность.

Вторая идентичность — советская, причем советская, преломленная через призму прошедших лет. Она заметно отличается от, собственно позднесоветской тем, что

в ней сильно выражена озлобленность поражения. Ее центральная фигура — Сталин, которого в позднем СССР старались деликатно замалчивать. Она неизбежно враждебна по отношению к Православию — и всякому богопочитанию вообще. Попытки заигрывать с Церковью кончаются, как только выясняется, что для того, чтобы стать церковным человеком, нужно осудить хоть что-то в СССР, особенно, в СССР сталинском. И тут, конечно, почитание Николая II оказывается тестом, который адепт советской идентичности неизбежно проваливает.

Для поклонников большевизма почитание убиенного Государя выглядит так же пугающе, как если бы убийца узнал, что убитый на самом деле чудом выжил, и, после долгих лет отсутствия, возвращается в город.

Третья идентичность — это идентичность либерально-западническая, восходящая к светлым мечтам последних десятилетий СССР и начала 1990-тых годов, когда люди полагали, что конец коммунистического проекта означает «конец истории», когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся, и Россия, как блудный сын, притечет в раскрытые объятия европейской цивилизации, из которой была вырвана большевизмом. Конечно, большинство людей утратили мечтательность, убедившись, что и после распада СССР утопия не наступила, и мы продолжаем жить в мире, где державы жестко преследуют свои интересы.

Но продолжает сохраняться значимое меньшинство, которое верит, что Запад (и, прежде всего, США) есть именно то, что он о себе заявляет — «глобальная сила добра», и мировая гармония не наступила потому, что блудная Россия недостаточно глубоко покаялась.

Причем «Запад» в восприятии этой группы — это его либерально-прогрессивная элита, демпартия США, Planned Parеnthood, гей-парады, далее везде. На американских реднеков, избравших Трампа, у нас негодовали, как на родной уралвагонзавод. Эта элита (я никоим образом не говорю о Западе в целом) является антитрадицонной, антихристианской, и враждебной к национальным суверенитетам. Ей везде нужно насадить аборты и гей-права, религии и традиции, неодобрительно относящиеся к абортам и извращениям, «необходимо изменить» (как говорила проигравшая Хиллари Клинтон), а те, кто не согласен с продвижением гей-идеологии, «троглодиты» (как говорил Джо Байден).

Разумеется, отношение к Православию может быть в рамках этой идеологии только резко негативным — по ряду причин.  Во-первых, ожидать от Церкви одобрения абортов и гей-«браков» не приходится, во-вторых, Православие есть фундамент русской национальной идентичности, а национальная идентичность (особенно русская) это очень плохо, в третьих, Церковь являет собой силы традиции, в принципе противостоящей «прогрессу».

Обе группы — и сталинисты и либералы, при своей самой острой взаимной враждебности, парадоксальным образом сходятся на неприязни к  исторической России к Николаю II, как к фигуре, ее символизирующей. Они почти слово в слово повторяют друг друга, как левый и правый полухор, воспроизводя старую, проверенную советскую пропаганду про то, каким дурным человеком был Николай и какой дурной страной он правил.

Это согласие между сталинистами и либералами в отношении личности последнего Императора выдает согласие более глубокое — для обоих воззрений историческая тысячелетняя Россия есть нечто, что должно преодолеть. Она воспринимается негативно. Мрачное время царизма и поповщины, с которым покончила победоносная революция. Февральская — для либералов, сталинисты делают упор на октябрьской.

«Настоящая» история, в которой могут быть победы и достижения, начинается либо в с 1917, либо с 1991 года — либерал может запросто сказать, что «нашей стране чуть больше двадцати пяти лет».

Этот негативизм по отношению к истории, подрубание корней, хотя и не только это, делает обе идентичности непригодными для дальнейшего государственного строительства. Мы оказываемся перед необходимостью решить для себя, чьими наследниками мы являемся — трагического и провалившегося социального эксперимента 1917 года, или наша история начинается в 1991 году, или, все же, мы наследуем тысячелетней культуре мирового значения, культуре, в основании которой лежит православное христианство.

Это не значит, что советский период надо проклясть или объявить черной дырой — это означает, что оценивать его события и его людей следует именно с точки зрения нашей исторической христианской традиции.

И в этот период были люди, которые, в тех исторических условиях, которые выпали на их долю, добросовестно трудились, строили дома и заводы, совершали научные открытия, летали в космос, отстояли страну в самой страшной в истории войне — то есть лично не совершали ничего злого, но, напротив, нечто доброе и похвальное, что мы можем вспомнить с благодарностью.

Эти оценки неизбежно разойдутся с оценками адептов советской идентичности, для которых на первом месте стоят как раз наиболее мрачные и морально отталкивающие личности эпохи — Сталин и Дзержинский, а не, скажем, Гагарин и Терешкова.

Но это и должно быть так — за нами стоит истина нашей веры и наша тысячелетняя история, которая и не обязана соглашаться с адептами ужасающего и провалившегося социального эксперимента.

И поэтому почитание убиенного государя — это важно. Это возвращение нам нашей подлинной идентичности и места в истории и в мироздании.