Перейти к основному содержанию

09:34 29.03.2024

Запах гениальности

29.05.2017 14:10:20

  –  Талочка, детонька, просыпайся, –  сказал нежный голос. Это был голос мамы. Конечно, это был мамин голос.

   Тала открыла глаза. На висках и в уголках глаз было влажно от слёз. Тала горько хмыкнула и слегка улыбнулась. Уже сорок с таким большущим хвостиком, а всё мама снится. Как маленькой девочке.

  Потом она вспомнила, какой сегодня день, и вздрогнула под одеялом.

 – Это хорошо, что мама приснилась. Это к удаче. К большой, большой удаче.

   Наталья Михайловна решительно отбросила одеяло. Хотя, какая уж там Наталья Михайловна. Кто её так называл, кроме каких-нибудь зелёных студентов из массовки? Для всех в Киеве она была просто Наталкой, Наталочкой, или Талой. Впрочем, она привыкла, и ей так даже нравилось.

   В ванной, так же решительно, собравшись духом, Тала заставила себя посмотреть в зеркало. Нет, сначала она напомнила себе, что вчера пришла со съёмок поздно, что в перерыве ей поднесли пластиковый стакан с чем-то крепким, а отказываться было неудобно. И что потом от боли она не чувствовала головы, и заснула лишь после третьей таблетки снотворного. Только так, подготовив себе алиби, Тала глянула в зеркало.

– Да, –  сказала она в тишине ванной, – такая красота мир не спасёт.

 Тала криво ухмыльнулась, и ещё некоторое время смотрела на себя с любопытством. «Бывают же такие неудачные сочетания», – говорил её взгляд, когда она рассматривала свой горбоносый профиль.

  Нос, действительно, был великоват.  Бледная кожа безрадостно морщилась возле глаз и губ. Волосы чёрные, жёсткие. И ничего с ними не поделаешь, торчат в разные стороны. Вот, пожалуй, только глаза…  

  Но в глаза свои Тала смотреть не любила. Ей тут же хотелось плакать от того, что она там видела. А плакать ей сегодня нельзя. Она должна быть твёрдой, деловой. Тала видела одну такую режиссёршу в американском фильме. И ей хотелось быть похожей на неё. Остроумная, независимая, презирающая неудачи.

  Хотя, вот насчёт глаз Талочка была несправедлива. Они были по-своему красивыми. Чёрные, с чуть опущенными вниз уголками. То горящие, то тёмные, глубокие. И оттуда, из этой глубины, словно смотрела сама Тала. Подлинная, настоящая. Со всей своей жалостью к миру. Со всей своей неугасающей надеждой. С любовью ко всем – плохим и хорошим, целующим и обижающим. Всякий, кто захотел бы заглянуть в эти два тёмных тоннеля, которые вели к Талочкиной душе, встретил бы такую нежность, такую готовность восхищаться самым ничтожным созданием, такую способность прощать, что отголосок будущего рая, где люди будут любить друг друга просто так и радоваться друг другу просто так – это дыхание рая коснулось бы сердца заглянувшего, и он не смог бы уйти из обретённого им любящего мира. Но кто же собирался рассматривать Талочкины глаза? Кто мог даже предположить, что эта маленькая, растрёпанная, бегающая по съёмочным площадкам ассистентка всех режиссёров Киева несёт в себе этот рай. Никто. Никто

Потом позвонила Оксана.

 – Здравствуй, моя дорогая! – бодро закричала в трубку Тала. – Здравствуй, моя красавица!  А это нормально! Актриса должна перед премьерой волноваться. Так и меня колбасит. Ну, это вообще ерунда! Выйдешь в розовом во втором акте. Ах, ты хотела в первом? Ладно, я приеду, и мы что-нибудь придумаем. Целую тебя, моя дорогая! Ты моя Сара Бернар!

 Тала положила трубку и сама почувствовала, как нервное состояние Оксаны стало переходить на неё.

 – Фух! – выдохнула Тала, закрыла глаза и сжала сухие кулачки. – Всё будет отлично! Всё будет супер-пупер!

  Она снова выдохнула и побежала одеваться.

   Звонившая Оксана, или Оксана Петровна Козловская, была заслуженной артисткой Украины, возраста которой никто не знал.  Как в шутку говорила про себя Тала: «может сорок, а может семьдесят».

  Начинала Оксана ещё в конце 80-х, когда юной актрисой она ездила по Украине с рассказами о Ленине. Потом был долгий период, который Оксана Петровна называла временем творческих исканий. Хотя на самом деле это были годы, когда она с коллегами-актёрами перепродавала дублёнки на киевском вещевом рынке. Затем были попытки устроиться в несколько театров, куда Оксану Петровну, с уверениями в её гениальности и непохожести ни на кого в мире, всё же не взяли.

  Последовал период «творческого простоя». Так, наверное, назвала бы Оксана Петровна время, когда она перебивалась случайным озвучиванием сериалов, если бы давала интервью. Однако никаких интервью у Оксаны Петровны никто и не думал брать.

  Ну, а потом случилось чудо. Говоря об этом событии, Оксана Петровна неизменно употребляла возвышенные определения – «дар небес», «рука провидения», «ответ высших сил». Словом, на какой-то шумной и безобразной презентации в Доме кино она встретила своего нынешнего мужа, добрейшего Петра Николаевича. Бизнесмена из Полтавы. Большого трудягу, влюбившегося в свою Оксаночку до такой степени, что иногда он стал со скрытым вздохом (глубоко скрытым) оплачивать Оксаночкины проекты. Последним из них стал спектакль по пьесе, которую на киевской земле и ставить-то было страшновато. Поскольку в прошлом она была здесь не раз блестяще сыграна. Однако Оксана Петровна пожелала. Сказала, что мечтала об этой роли с детства. Немного даже всплакнула, следя за тем, чтобы не расползалась чёрная тушь, обильно покрывавшая её наклеенные ресницы.

    И вот сегодня вечером, в зале театра оперетты, арендованном Петром Николаевичем, должна была состояться премьера знаменитой пьесы Старицкого «За двумя зайцами». В главной роли была занята, естественно, Оксана Петровна. А после того, как ни один режиссёр в Киеве не согласился пойти на такое рискованное предприятие, на роль постановщика была приглашена Тала.

– Запомни мои слова, Оксаночка, –  пророчески, и с некоторой угрозой кому-то невидимому, сказала Тала в момент заключения договора. – Мы порвём этот великий город!

  Одевшись и выпив кофе, Тала вышла из дома. Дел предстояло переделать множество. Нужно было заехать в Дом кино, чтобы увидеть Лёшу Зорянского, игравшего роль Голохвастова. Попросить его не опаздывать. Пошептать ему на ушко, мол, на тебя, гениального, вся надежда. Потому что Проня Прокоповна у нас, хоть и «заслуженная», хоть и в розовом платье, но, между нами говоря, немного деревянненькая. Так что на тебя, дорогой, вся надежда.

  Нужно было также предупредить Серегу-оператора, который будет снимать её вечернюю премьеру, её триумф. Чтобы пришёл в оперетту трезвым. Во всяком случае, чтоб мог удерживать камеру. Ну, и надо было пригласить нескольких важных людей. Хотя, конечно, Тала ещё за месяц до премьеры всем прожужжала уши. Мол, ставлю, приходите, фуршет гарантирую. Но ведь всё равно каждому нужно напомнить, что без него никак. Что без него украинская культура может погибнуть.

 И всё же сначала Тала решила заехать на кладбище.

 У ворот кладбища она купила четыре белых гвоздики и быстрым шагом пошла к могилке.

– Ну, здравствуй, сыночек, – сказал Тала. И положила цветы на серую плиту.

  Потом она посмотрела на деревянный, вылинявший от дождя крест. К кресту была приклеена небольшая черно-белая фотография, с которой большеглазый мальчик лет пяти нахмуренно глядел из-под тёмной чёлки.

– Здравствуй, мой дорогой, – негромко проговорила Тала, погладила эмаль фотографии и прикоснулась к ней  губами.

   Утром у неё мелькнула неведомо откуда взявшаяся предательская мысль о том, что не надо ехать к сыночку на могилку. Что она может расстроиться, расплакаться. А ей сегодня надо быть не просто сильной, а прямо железной. Но мысль эту Тала прогнала, как отвратительную крысу, нагло выбежавшую на дорогу. Плакать она не собиралась. И давно уже не плакала.

 Тала никому этого не рассказывала. Да и не смогла бы она ничего толком объяснить. Но только никогда и ни на минуту, она не сомневалась в том, что сынок её жив. Что он слышит её, даже когда она мысленно говорит  с ним. Конечно, скажи она подобное кому-нибудь из приятелей на киностудии или в Союзе театральных деятелей, над ней бы стали смеяться. Но Тала и не собиралась с ними об этом говорить. Просто, вот, взяла и приехала к сыну за поддержкой. Как к единственному члену своей семьи. Потому что, никого, кроме него, несомненно,  живого, но только теперь не здесь живущего, у Талочки не было.

   Родилась Тала в маленьком городке Конотопе. Там окончила школу, потом училась в театральной студии областного города – то ли Херсона, то ли Николаева. После чего, полная надежд, она приехала в столицу. Киев был не просто её мечтой, он был назначен Талой для каких-то невиданных свершений. Он казался ей той великой древней землей, с которой начнётся всеобщее возрождение, подъём и воскресение. Тала была немного косноязычна, говорить связно не умела, и потому, объяснить, чего подъём и воскресение, вряд ли смогла бы. Но при словах «театр», «искусство», «Киев», в ней всё начинало трепетать.  Словно речь шла о величайшей святыне, которую она была готова защищать от всяческих оскорбителей и хулителей. А, если потребуется, за которую смогла бы умереть.

– Чокнутая ты у нас, Талка, ей богу! Ну как дитё малое! –  любила повторять её старинная приятельница Анжела, заведующая костюмерным цехом одного из столичных театров, выражая при этом не только свою точку зрения.

  Множество профессий перепробовала Тала в любимом и восхищавшем её Киеве. Правда, с актёрской карьерой как-то сразу не сложилось. Но Тала не огорчалась. Однажды она поняла, что не в актёрстве её призвание, а совсем в другом. Собирать людей талантливых, гениальных (а в Киеве, особенно сначала, её поражало обилие людей, уверенных в своей гениальности и даже обижавшихся, когда факт их гениальности не признавался), и, собрав этих творцов, создавать нечто значительное, потрясающее сердца – вот её подлинное предназначение.

  Однако, большей должности, чем помощник режиссёра или режиссёр по подбору актёров, ей не выпадало. Но она не переставала надеяться. За годы проживания в столице, за время своей кипучей деятельности Тала со многими подружилась. Кого-то  она замещала на репетициях, кому-то по дружбе помогала снимать телепередачу или монтировать фильм. Она завела знакомства среди звёзд театра и кино. Почти со всеми была на «ты». И это сближение открыло Талочкиному сердцу немало радостного  и печального.

   На каждого деятеля искусства Тала изначально смотрела как на носителя редчайшего дара. Который способен потрясти человечество, если ему будут созданы условия. Но больше всего сердце Талочки страдало от того, что как раз условий этим редким, замечательным людям никто не создавал.

   И они были вынуждены мучиться, собираясь в Доме кино и других заведениях, с жаром рассказывая друг другу, какой замечательный спектакль, какую великую картину они бы поставили и сняли, если бы им позволили, если бы поддержали, если бы не мешали завистники.

  Тала, сопереживая всем своим существом, до изнеможения слушала бесконечные исповеди в кафе, ресторанах и пивных. Потому что незаслуженная обида толкала многих выдающихся людей забываться алкоголем. Она слушала и верила. Слушала и мечтала, что когда-нибудь именно она, сама измученная своей невостребованностью, и потому понимающая их, как никто, соберёт вместе этих несчастных и непонятых и создаст что-то поистине великое, то, что утешит их, что явит всем сомневающимся и насмехающимся их подлинное величие.

– Пожелай мне удачи, маленький мой, – Тала поправила гвоздики на могильной плите, ещё раз посмотрела на мальчика, нахмуренно смотревшего с чёрно-белой фотографии, вырвала несколько кустиков травы возле серебристой оградки, немного неуклюже поклонилась, помахала сыночку рукой так, чтобы никто не видел, и, улыбаясь, быстро пошла к центральной аллее кладбища.

  Отцом её сына был всем известный в Киеве актёр и конферансье Витенька Мазур. Вечно смеющийся, большеглазый, с широченным румяным лицом. Со всеми обнимающийся, полный анекдотов, которые он с хрипловатым повизгиванием рассказывал по любому поводу. Витенька редко играл в театре, а больше работал на эстраде. Читал басни, юморески, вел концерты и корпоративы. В 90-х годах Витенька был ведущим весьма рискованного телешоу «Мисс грудь».

  Тала влюбилась в Витеньку сразу, как только он прижал её к себе на каком-то вечере, среди множества других прижатых и расцелованных. Но с Талой всё обстояло иначе. Впервые за долгие годы она так остро ощутила нежность другого существа. И Талочка почувствовала, как таившийся в ней, никем не востребованный океан нежности вдруг проснулся и весь, без остатка, излился на Витеньку Мазура.

   Разумеется, он ничего не заметил. Точно так же, как не придал значения тому случаю, когда на очередном корпоративе, где Тала металась в роли второго постановщика, он затащил её в комнату для переодевания артистов и стал обнимать, бессвязно мыча и жарко дыша водкой. Тала не сопротивлялась. Лишь в уголках её опущенных к низу чёрных глаз стали собираться слёзы, которые всё прибывали и текли по щекам. Это были слёзы счастья. И ещё чего-то очень горького, чего Талочка не смогла бы объяснить.

   После этой встречи с Витенькой Тала забеременела. А потом родила мальчика. Ребёнок родился здоровым и очень тихим. С первых минут жизни сын смотрел на Талочку внимательно и по-взрослому строго. Но у Талы как раз тогда было очень мало времени. Снимался первый украинский эротический сериал, и Тала была при нём сразу на трёх должностях. Поэтому пришлось перевезти в Киев маму из Конотопа, оставить сыночка на её попечение, а самой заняться спасением национального киноискусства. Именно такой представлялась Талочке её роль в этом проекте, где всё рушилось, где главный режиссёр постоянно  был то ли на грани инфаркта, то ли на грани запоя.

 – Помогите на хлеб, Христа ради, – проговорила рядом с Талой довольно молодая, очень бедно и нелепо одетая девушка. Голова её, несмотря на тёплый день, была обвязана шерстяным платком.

   Тала очнулась от своих размышлений, быстро поискала мелочь и, отдав попрошайке, только сейчас заметила, что между старых деревьев, в тени стоит крошечная, с фанерной крышей, церковь. Тала не видела её раньше, вероятно, её построили совсем недавно.

  Тала постояла в нерешительности. Она не любила заходить в церковь. Да и по делам нужно было бежать. Но, подумав, что только поставит две свечи – за сыночка и за Витеньку – и сразу же уйдёт, она вошла в храм.

   Внутри было совсем тесно.  В закутке, служившем притвором, Тала купила две дешёвые свечи по три гривны. Потом, как учила её знакомая костюмерша, она подошла к аналою, стоявшему посредине узенькой комнаты, увешанной бумажными образами, перекрестилась и, приложившись к большой иконе, так же, как учила костюмерша, прошептала: «Господи, помилуй меня грешную». 

   Когда Тала прикладывалась, она заметила, что это икона Божьей Матери. Распрямившись, она украдкой посмотрела в тихие глаза Богородицы и тут же отвернулась, подумав, что заходить не надо было. Тала отошла к подсвечнику, зажгла свечу, вспомнила Витеньку Мазура, и, сказав «Господи, помилуй», поставила свечу на подсвечник. То же самое Тала сделала и со второй свечой, только на этот раз вспомнила нахмуренное лицо сыночка.

  Тала не то, чтобы не любила ходить в храм, но всячески избегала. Потому что здесь она чувствовала себя беззащитной. Здесь, в каком-то особом безмолвии, ей начинали приходить воспоминания и мысли, которые она обычно отгоняла от себя. Которые глубоко прятала, поскольку были они печальны и разрушительны.

   Вот и сейчас она совсем некстати вспомнила, как призналась Витеньке Мазуру, которого искренне считала огромным юмористическим талантом, не хуже московских звёзд, но просто не встретившим заботливого руководства и помощи, в том, что она беременна и что он – отец ребенка. В ответ на эти слова Витенька крякнул, игриво подмигнул, потом залился своим повизгивающим смехом и рассказал анекдот про гинеколога. Больше они к этому разговору не возвращались.

   И ещё, когда Тала молилась за своего маленького, ей припомнилось совсем уже грустное. Как она уехала на съёмки в Польшу и ей туда пришла короткая телеграмма от мамы: «Толичка умер». Вспомнилось, как она металась, чтобы вырваться на похороны сыночка, который умер в несколько дней от странного осложнения. Но трудности с документами не позволили ей приехать вовремя. Сыночка она видела умершим только на фотографиях. Он лежал с крестиком в руке, совсем как живой, только бледнее обычного, строго нахмурив брови. А потом умерла и мама.

  Тала робко оглянулась и посмотрела по сторонам. Вокруг висели иконы святых и Божьей Матери. Богородица смотрела спокойно и, как казалось Талочке, с нежностью и всепониманием.  Но вот этого любящего взгляда Тала избегала больше всего. Ей было неуютно под ним. Словно пелена или завеса слетала со всей её жизни. И она видела всё в ином, не радостном свете.

   Вот и сейчас ей стали приходить совершенно ненужные сегодня размышления. Если бы Талочка умела внятно объяснять, то эти, разрушающие всю её жизнь в искусстве мысли, можно было бы пересказать так: «Нет, совсем они не гениальные, а просто несчастные люди. Несчастные от того, что претензий и гордых мыслей о себе у них много, а характера, трудолюбия и желания творить настоящеее и прекрасное совсем мало. И на самом деле они – всего лишь кучка провинциальных неудачников, разменявших свой талант на мелкую суету, закрывшихся в своём мирке, где договорились называть друг друга гениями и награждать разными наградами. И потому, все силы у них уходят на амбиции, на доказательства неведомо кому, что и у себя, в отдельном киевском заповеднике, они могут без всяких наглых старших братьев творить значительное. Хотя в итоге, чаще всего, получалось ничтожное, вымороченное, рожденное в муках зависти и сознания собственной неполноценности».

  Конечно, Талочка, при своём косноязычии, не смогла бы подобное выразить. Но сейчас, как это и раньше бывало, волна беспощадной правды накрыла её, и справедливость пришедших мыслей стала очевидной.

   Тала печально вздохнула. Она давно об этом догадывалась. Но от этого тайного знания ещё больше жалела окружавших её деятелей культуры. А они, неведомым образом угадывая причину её жалости и щемящей любви к ним, любви, как к больным детям, понимая, что она узнала их тайну, отвечали Талочке насмешками, вечными унижениями и даже ненавистью.

   Забыв перекреститься, как учила костюмерша, Тала снова, как и у могилки сыночка, неловко поклонилась, и, выбежав из храма, стала ловить такси. Через полчаса она была уже в Доме кино.

– Стоять, руки вверх! – услышала Талочка у себя за спиной, пробегая мимо местного ресторана «Вавилон». Она остановилась, подняла руки вверх, потом резко обернулась и бросилась к Боре Луцкому, потому что это был именно он. Высокий, с большим животом и блестящей лысиной, на которой всегда были капельки пота.

 – Не надо ваших объятий, – Боря картинно отстранил Талу от себя. – Вы знаете, мадам, что мы с  вами уезжаем в круиз?

– Какой круиз, Боренька? – нежно усмехнулась Тала.

Боря Луцкий возмущённо вскинул свои косматые брови:

– Детонька! Мы едем в Анталию и по ходу снимаем охренительную комедию! На тебя уже выписана командировка и куплен билет.

  Тала снова улыбнулась и, будто соглашаясь, покачала головой. Хотя она знала, что никакого круиза в природе нет, и что это очередная Борина фантазия. Или, в крайнем случае, кто-то из посетителей «Вавилона» ему что-то похожее наплёл.

   Боря Луцкий, по-настоящему хороший оператор, не «киевский гений», а, правда, талантливый и даже однажды работавший с Михалковым, вот уже лет двадцать сидел в «Вавилоне», если кто-то угощал, либо в дешёвом кафе на третьем этаже, и там составлял сметы и заказывал сценарии. Потом всё это мешалось в его большой лысой голове, и отличить правду от вымысла было уже невозможно.

– Ладно, родной, мы созвонимся и обсудим, – сказала Тала, которой нужно было бежать. – Но ты же придёшь сегодня ко мне на премьеру?

– Обижаешь, детонька! – возмутился Боря, вскинув вверх свои толстые плечи. – Буду как штык!

«Нигде ты не будешь», – вздохнула про себя Тала, слегка хлопнула Борю по животу и помчалась дальше.

  С Лёшей Зорянским, исполнявшим роль Голохвастова, а также с оператором Серёгой всё разрешилось, как задумала Тала – довольно быстро и легко. Тала сказала обоим, что вторую часть гонорара Пётр Николаевич раздаст прямо за кулисами. К тому же фуршет ожидается грандиозный. Всё это вызвало волну воодушевления и, как обычно, множество взаимных поцелуев.

  Осталось поговорить с Пилояном, отвечавшим за фуршет. Но его-то как раз нигде не было. Пока не находился Пилоян, Тала пробежалась по начальственным кабинетам и, заглядывая в каждый, напоминала, что сегодня в оперетте гениальная премьера. В кабинетах на Талу махали руками, мол, да, иди уж, знаем, надоела. Но Тала отвечала воздушными поцелуями и нисколько не обижалась.

   В холле четвёртого этажа среди кожаных кресел Тала увидела Анку. Вот кого уж точно ей не хотелось сейчас видеть, так это Анку. Тала набрала большую скорость, чтобы проскочить к лестнице. Анка не видела её. Она сидела на краешке кресла в каких-то нелепых шортах, по-детски сдвинув худые старческие ноги, и смотрела перед собой в пустоту.

«Ну, вот зачем она напялила эти шорты?», –  подумала Тала, и, ощутив, что сердце у неё сейчас разорвётся, поняла, что мимо пройти не сможет.

– Привет, красавица! – крикнула Тала.

  Анка, а точнее, Амалия Руденко, заслуженная артистка Украины и лауреат какой-то премии 86-го года, встрепенулась от приветствия и всем своим маленьким тельцем развернулась в сторону Талы. Потом она приоткрыла ротик, то ли ахнув, то ли желая что-то сказать, но слова так и не вышли из неё.

– Привет, моя радость, – сказала Тала, обнимая Анку и стараясь не встречать её детского обиженного взгляда, который застыл на старом напудренном личике. Этим личиком она водила как перископом, заставляя Талу сконфуженно опускать глаза.

– Ну не шмогла я, не шмогла. Знаешь такой анекдот? – Тала, попыталась шуткой сгладить трагизм минуты.

 – Понимаешь, Оксаночка наша тебя не захотела. А платит же её мужик, Пётр Николаевич. Короче, не получилось.

Амалия Руденко сжала тонкие губки и стала часто кивать в том смысле: я так и знала.

Много лет назад Анка весьма удачно снялась в картине одного из классиков украинского романтического кино. Портрет её висел в холле среди корифеев национального кинематографа. Но с тех пор кроме массовки ей не выпадало ничего. Она бедствовала, подолгу сидела в кафе Дома кино и, наверное, умерла бы с голоду, если бы знавшие её не покупали ей булочку или чашку кофе.

В Талочкином проекте Анка мечтала получить роль озорной прислуги Химки. Но премьерша Оксана Петровна отрезала вполне определённо: «Чтобы я это старое привидение никогда больше не видела». И Тала, сделавшая робкую попытку пристроить Амалию (хотя какая из этой «засохшей бабочки» озорная Химка), была вынуждена отступить.

– Ты ела сегодня? – спросила Тала.

Анка молчала, глядя в пустоту. И тут появился Пилоян.

Тала обрадовалась, потом, снова пряча глаза и с досадой вздыхая, достала из своей большой, полной всякого хлама сумки, двадцать гривен и, сунув их в холодную Анкину лапку, побежала навстречу Пилояну.

   Говорить с Пилояном было не просто. Он никогда не улыбался, шуток не понимал, говорил всегда бесцветным голосом, негромко и занудно повторяя одну и ту же фразу.

– Тала, я обещал, моё слово закон, – повторял Пилоян, глядя на Талочку чёрными, словно без зрачков глазами.

 Откуда Пилоян появился в Доме кино и вообще в артистической жизни Киева никто не знал. Сам себя он называл продюсером. Однако, что им было снято или поставлено тоже оставалось загадкой. Знали только одно: Пилоян имеет какие-то связи в ресторанах столицы, особенно там, где была восточная кухня. И, получив аванс, он способен накрыть столы большим количеством недорогой еды и дешёвой водки. При этом держался Пилоян чрезвычайно внушительно и солидно. Всегда ходил в синем костюме и чёрном галстуке, хотя было впечатление, что костюм этот и галстук многие годы он не менял.

  Ещё Пилоян при знакомстве с очередной творческой личностью сообщал, что готов выхлопотать тому премию имени писателя Панаса Мирного, поскольку он, Пилоян, член наградного комитета. Никто в Киеве о такой премии не слышал. Правда, вначале Пилоян обещал премию имени Эйзенштейна. Но серьёзные люди посоветовали заменить Эйзенштейна Панасом Мирным. А недавно те же люди сказали, что и Панас устарел, и будет более современно награждать премией имени Винниченко. Пилоян быстро согласился, тем более, что денег ни на Мирного, ни на Винниченко у него всё равно не было.

  Кое-как покончив с Пилояном, услышав от него очередное «моё слово – закон», Тала помчалась в театр. В театре на неё обрушилось множество забот, встреч, криков, восклицаний, мелких и больших ссор. Словом, всего того, к  чему она давно привыкла, считая частью творческого процесса. Больше всего сил и внимание отняла, как Тала и предполагала, Оксана со своим розовым туалетом.

 Трудность была в том, что Оксана Петровна, исполнявшая роль Прони Прокоповны, желала появиться в розовом платье и соответствующих аксессуарах в первом действии. А во втором действии явить себя публике во всём голубом. Но к розовому ансамблю было подобрано так много специальной косметики, всяких нижних и средних юбок, накладок на самые выпуклые места фигуры, что Оксана Петровна не успевала сменить розовый гардероб на голубой в течение антракта.

– Я вообще закрою нахрен этот долбаный спектакль, если мне не обеспечат нормальное творчество! – нервно выкрикивала Оксана Петровна, сидя у себя в гримерке, в рыжем парике, часто затягиваясь примятой сигаретой.

– И чего бы я тратила последние нервы на такую фигню? –  уверенно заметила Тала, входя в гримёрную и внутренне содрогаясь от количества чёрной туши и теней, которые Оксане намалевали вокруг глаз. – Сейчас всё заделаем в лучшем виде!

 И, действительно, Тала тут же придумала вариант, когда к переодеванию премьерши будут подключены ещё две женщины и один работник сцены. Все они по гроб жизни были обязаны Талочке за множество её благодеяний.

   Довольная собой и таким быстрым разрешением конфликта, раздав очередную порцию поцелуев всем, кто был в гримерке, Тала вышла в театральный коридор. Там она совсем недолго постояла возле портретов корифеев украинской оперетты, ещё не убрав улыбку с лица, ещё краем сознания придумывая остроумный ответ на пошловатую хохму монтёра сцены, которого она приставила к переодеванию примадонны (монтёр всё уточнял, какую часть Оксаны ему поручат). Как вдруг что-то тяжёлое подступило к душе. Какая-то неясная, давящая тревога и грусть охватили её. Тала качнула головой, отгоняя наступавший мрак. И в эту минуту увидала Петра Николаевича, мужа Оксаны. Мецената и благодетеля.

  Он шёл ей навстречу ещё с тремя мужчинами. Двое из них были почти одинаковыми – высокими, молодыми, с тяжёлыми, застывшими лицами. По виду охранниками. Тала давно научилась определять такого рода обслугу. Впереди охранников шёл незнакомый коротко стриженый человек в модных очках, коренастый, с уверенными движениями и острыми, вытянутыми, прижатыми к большому костистому черепу ушами. Тала называла такие уши волчьими.

– А вот и наш дорогой, талантливый режиссёр, – по-полтавски с придыханием «гэкая», протянул Пётр Николаевич. При этом он указал пухлой рукой на Талу и, как она заметила, угодливо заглянул коренастому в лицо.

 Коренастый ничего не ответил. Мельком глянул на Талу, и почему-то обращаясь не к ней, а к Петру Николаевичу, насмешливо  спросил:

– Ну и на сколько рассчитано это ваше представление?

  Пётр Николаевич замешкался с ответом, глянул на Талу, словно прося помощи и пролепетал невнятно:

– Я так думаю…

– Спектакль идёт два часа сорок минут с двумя антрактами, –  сказала Тала, как можно солиднее. Потом она с достоинством улыбнулась и доброжелательно, как мудрый творческий наставник, посмотрела прямо в глаза коренастому.

  Глаза у него были синими, красивыми и страшными. За очками без оправы их было хорошо видно. Смотрели они спокойно, без чувств, без малейшей теплоты. Вот это бесчувствие больше всего испугало Талу. Однажды она уже видела такие глаза в начале девяностых в ночном клубе, когда на неё посмотрел местный хозяин, которого потом убили

– Чё так долго? – недовольно промычал сквозь зубы коренастый и пошёл по коридору, ни на кого не оглядываясь. За ним засеменил Пётр Николаевич и телохранители. Тала посмотрела им вслед и так же, как сегодня утром под одеялом, вздрогнула всем телом.

  Первое действие, в общем, прошло хорошо. То есть, ничего постыдного и непредвиденного не случилось. Ничего не замкнуло, не погасло. Осветители светили, актёры говорили текст. В зале даже несколько раз раздались аплодисменты. Тала вся была в суете закулисного движения, и ей некогда было думать и чувствовать. Она просто бегала, шептала, кричала и обнимала кого-то.

  То, что происходило на сцене, было той обычной заурядной пьеской, где всё, вроде, как у других. Звучит музыка, актёры садятся, встают, машут руками. Не было одного – простоты, правды, желания сказать зрителю нечто важное, о чём давно болит душа и чем хочется поделиться. Больше того, что такое должно быть, всем кривлявшимся на сцене, похоже, было неведомо. Их то ли не учили этому, то ли они об этом забыли. А потому, всё напоминало старую, истёртую, с посыпавшимися глазами надувную куклу, из которой давно выпущен воздух. И только иногда кукла эта, шевелясь от сквозняка, на мгновение напоминала живого человека.

   Когда закончилось первое действие, перед антрактом, в зале послышались не только аплодисменты, но даже раздалось несколько протяжных выкриков «Браво!». И Талочка, пробегавшая за сценой с каким-то фраком в руках, хоть и знала, кто там по предварительному договору кричал это «Браво!», всё же почувствовала, как счастливо затрепетало её сердечко.

– Тала, это было гениально! – объявил Лёша Зорянский, демонстративно широким жестом утирая пот со лба.

– Мои дорогие, мои золотые! – только и смогла проговорить Тала и помчалась проверять, переодевают ли Оксану Петровну.

  И тут, на бегу, она вдруг услышала странный запах, долетевший из зрительного зала. Точнее, запах был обыкновенный. Знакомый и даже приятный. Но совершенно неожиданный здесь и сейчас. Пахло свежестью зелёных огурцов и ещё чем-то вкусным и тоже очень знакомым. Больше всего этот запах напоминал о салате «Оливье». Но откуда ему взяться в зрительном зале?

  Беспорядочно размышляя над этим, Тала помчалась со своим фраком мимо гримёрных. По дороге ей снова встретился Лёша Зорянский. Он почему-то до сих пор не был переодет для второго акта. Лёша держал в руке бутылку пива и что-то оживлённо рассказывал Валерику Ивановичу, исполнявшему роль отца Прони и теперь разгуливающему в шароварах и пиджаке. Потом навстречу Талочке выбежали две гримёрши и бросились её обнимать с криками: «Талочка, это было гениально! Это такой успех!». Тала обнимала их машинально, потому что снова стала чувствовать ту же тревогу, что и возле портретов отцов украинской оперетты.

– Да что тут у вас происходит? – спросила Талочка с лёгким упреком, потому что времени до звонка перед вторым актом оставалось совсем немного.

  Но тут появился Пётр Николаевич. На его добром лице была растерянность, смешанная с мольбой.

– Наталья Михайловна, – проговорил он, складывая пухлые ладони перед собой. – Ну, уже и так всё гениально, наслаждение огромное, все довольны. А наши шефы немножко торопятся. Так что, дорогая моя, ничего больше не надо!

– Чего не надо, Петро Николаевич? – спросила Тала, и даже не заметила, как назвала своего мецената по-украински «Петро».

– А вот, пойдёмте, моя дорогая, сейчас всё увидите!

 Пётр Николаевич взял Талу осторожно под локоть, подвёл к занавесу, потом распахнул его и вывел Талу на сцену. В зрительном зале раздались крики «Браво!». Кто-то даже несколько раз свистнул от воодушевления. Но главное было то, что всюду ярко горел свет. И большинства кресел в партере не было. На их месте стоял огромный стол полный еды, разложенной в одноразовые тарелки. Вокруг сновали девочки официантки. Зрители стояли в ожидании. А в центре стола, окружённый телохранителями, сидел тот самый человек с костистым черепом и волчьими ушами и равнодушно, по-хозяйски, смотрел перед собой.

 Тала всё поняла. Вернее, не всё, но главное она поняла – спектакля больше не будет. Когда она это поняла, занавес открылся и слева, и справа от неё появились актёры. Оксана Петровна в своём голубом. Лёша Зорянский ещё в гриме, но уже без парика. Химка без костюма, в итальянских сапогах. Все они аплодировалиТалочке.

– Режиссёру ура! – закричал Лёша Зорянский. И все друзья стали смотреть на Талу, мол, всё нормально, пора на фуршет, и чего ждать, если шеф торопится. Они все были довольны. Они были заодно. И только некоторые виновато улыбались. Кто-то из актёров помельче подскочил к Талочке, чтобы поднять её на руки и качать. Но она успела осторожно удержать его. Потом, улыбнувшись и кивнув всем, Тала сказала: «Спасибо, я сейчас». И скрылась за кулисами.

   Она не знала куда шла. Просто шла по лестницам и по коридорам. Ей хотелось понять, от чего ей сейчас больнее. От того, что в то светлое и святое, что она носила в душе, будто нагадили или наблевали спьяну или от того, что они все были в сговоре и ей ничего не сказали. Пожалуй, третье –

 от того, что им всем, друзьям-актерам, не только не больно и не стыдно, но что им вот сейчас хочется поскорее сесть за этот стол посреди театра и поедать оливье, запивая его водкой. Это было тяжелее всего

   «А где моя сумка?» – внезапно подумала Тала и побежала в гримёрную, которую специально отвели для неё, как для руководителя постановки. Сумка была на месте. На столике перед зеркалом. Тала нервно порылась в беспорядочной куче разных вещей, потом достала пластмассовый белый тюбик с таблетками для сна и подошла к умывальнику в углу комнаты. Над умывальником висело зеркало. Тала не хотела на себя смотреть и неподвижно стояла, склонившись над кранами, глядя в отверстие для стока воды. Но почему-то помимо воли она всё же подняла голову. И увидела себя – бледную, растрёпанную, старую.

– Здесь ничего, никогда не будет, – медленно проговорила она в тишине. – Тут всё мёртвое

   Тала несколько раз тяжело вдохнула воздух и подумала ещё: «И Витенька никогда не придёт. Никогда».

  Потом она взяла белый тюбик, посмотрела на него и подумала, что сейчас может всё закончиться. Все унижения, вся боль. Эта ужасная боль в сердце. И она увидит своего сыночка. Не когда-нибудь потом, а сейчас. Стоит только… Хотя мелькнуло сомнение: «А вдруг, она сыночка не увидит?» Но Тала погасила эту мысль, высыпала горсть белых таблеток от бессонницы в ладонь и стала заталкивать их в рот.

   Таблетки были шершавыми, кислыми и во рту не помещались. Тала попыталась глотнуть их, запивая водой из крана. Но одна таблетка сразу же застряла в горле. Дышать стало нечем. Тала сильно закашлялась, закряхтела и задрожала.

   И тут ей почему-то вспомнилась Анка. Амалия Руденко, заслуженная артистка Украины. Вспомнилось, как она сидела, словно курица, в своих безобразных шортах на худых старческих мослах. Голодная, никем не накормленная, полусумасшедшая. Потом Тала вспомнила Борю Луцкого с его придуманными круизами и капельками пота на лысине. И своего Витеньку Мазура. Вспомнила, как однажды после презентации его побили охранники за то, что он перепутал фамилию хозяина-юбиляра. И Витенька, утирая слёзы со своего широкого красного лица, грозился прокурором.

  И ещё разные забытые лица замелькали перед Талой. Смешные, нелепые, никем несогретые. И жалость, огромная волна жалости стала подниматься откуда-то из сердца, дошла до глаз и выплеснулась слезами на бледные Талочкины щёки.

  Тала посмотрела на таблетки, валявшиеся в раковине, собрала их и выбросила в мусорную корзину. Потом она умылась, прибрала волосы и почти спокойно посмотрела в зеркало на свое усталое лицо.

– А, может, и такая красота чего-нибудь спасёт, – сказала она, криво улыбнувшись.

  Потом она вышла из комнаты. Из зрительного зала доносилась громкая музыка. Там пели и визжали. Тала пошла к служебному входу. Но навстречу ей выбежал Вася. Тот самый монтёр сцены, который должен был переодевать примадонну.

   Представив, как огромный Вася своими рабочими загорелыми руками переодевает Оксану Петровну, Тала засмеялась.

– Наталья Михайловна, вас там все ищут! – умилённо закричал Вася, прижимая к груди свои загорелые кулаки с чёрными ногтями.

– Иду, мой дорогой, – сказала Тала. И тут же припомнила забавный случай, как они вот с этим самым Васей искали для его жены одно дорогое лекарство. А денег в аптеке у них не хватило. И она, Тала, чуть не подралась с заведующей, потому что та не поверила, что Вася – заслуженный деятель искусств.

  Тала грустно улыбнулась своими чёрными красивыми глазами со слегка опущенными вниз уголками и так, с  улыбкой, вошла в зрительный зал.

  Там всё было в разгаре. Участники фуршета стояли и подпевали популярному в прошлом любимцу дамской публики, а ныне уже совсем немолодому, с крашеной шевелюрой и усами, но всё ещё резвому Паше Прикордонному. Паша заметил Талу со сцены, где он расхаживал с микрофоном, и помахал ей рукой. И многие подружки, актрисы, костюмерши, осветители, тоже стали махать Тале руками и чмокать воздух, глядя на неё.

  Тала раскланивалась в разные стороны. А Паша, тем временем, выводил знаменитый киевский шлягер шестидесятых. Музыкальный ритм подхватил Талочку и она, вздохнув, запела вместе со всеми хором: «Як тебе не любити, Києве, мій»…

Дорогие братья и сестры! Мы существуем исключительно на ваши пожертвования. Поддержите нас! Перевод картой:

Другие способы платежа:      

Комментарии

11.06.2017 - 08:13 :

После первых прочитанных строк автор "схватил" меня и не отпускал до самого конца. Не могу до сих пор разобраться в гамме тех чувств, которые возникли во мне. Спасибо, Ян, за доставленное наслаждение.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и абзацы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Простите, это проверка, что вы человек, а не робот.
17 + 0 =
Solve this simple math problem and enter the result. E.g. for 1+3, enter 4.
Рейтинг@Mail.ru Яндекс тИЦКаталог Православное Христианство.Ру Электронное периодическое издание «Радонеж.ру» Свидетельство о регистрации от 12.02.2009 Эл № ФС 77-35297 выдано Федеральной службой по надзору в сфере связи и массовых коммуникаций. Копирование материалов сайта возможно только с указанием адреса источника 2016 © «Радонеж.ру» Адрес: 115326, г. Москва, ул. Пятницкая, д. 25 Тел.: (495) 772 79 61, тел./факс: (495) 959 44 45 E-mail: [email protected]

Дорогие братья и сестры, радио и газета «Радонеж» существуют исключительно благодаря вашей поддержке! Помощь

-
+