Воля к жизни и воля к смерти

На днях протоиерей Александр Ильяшенко, комментируя катастрофическую ситуацию с российской демографией, сказал, что «Необходимо сделать нормой ранние браки и деторождения. Девушка в 17 лет спокойно может стать прекрасной мамочкой. Более того, в этом возрасте юная девушка еще не растратила себя, не нахватала различных болезней и инфекций, поэтому вполне может быть хорошей и доброй мамочкой»

Это вызывало яростную реакцию, примеры которой я не буду даже и приводить — по причине ее крайней озлобленности. И эта озлобленность — симптом явления, которое стоит рассмотреть подробнее.

Сама по себе идея отца Александра представляется мне малоосуществимой по ряду причин — во-первых, я не вижу, кто будет мужем этой юной матери. Это должен быть, видимо, парень ее возраста или чуть старше, который трудится до изнеможения, чтобы прокормить ее и детей, и который никогда, ни при каких обстоятельствах ее не бросит. Подвиг материнства — особенно многочадия — предполагает очень, очень надежного мужа, который точно не скажет, что еще молод и не нагулялся, или что любовь прошла и завяли помидоры, или что ему надоело тянуть лямку с располневшей после многих родов женой и многочисленными детьми.

Такие надежные мужья бывают — но, судя по статистике разводов, они в явном дефиците. Современный, эмансипированный, свободомыслящий мужчина, освободившийся от гнета патриархальной семьи — человек, с которым довольно опасно заводить детей. Стремление женщины самой обзавестись хорошей профессией, и вообще быть независимой и сильной, тут совершенно понятно — а куда же ей деваться? Сначала дайте ей мужчину, которому она сможет доверять, за которым она будет, как за каменной стеной, который будет кормить ее, одевать и лечить, а потом и призывайте ее к подвигам материнства.

В патриархальном обществе у мужчины — как и у женщины — не особенно много выбора. Все поступают так, как диктует традиция, тянут лямку и исполняют свои обязанности, при случае многочисленные родственники могут наставить на путь истинный. Правда, те же родственники могут помочь, оказать эмоциональную и материальную поддержку. Но патриархальное общество восстановить невозможно — да и не нужно, его минусы сильно перевешивали плюсы.

Можно посмотреть на проблему более широко — демографический коллапс это один из симптомов более широкой проблемы. Утраты обществом воли к жизни.

В этом мы, увы, вполне подражаем западноевропейцам. Общество, которое неспособно, на биологическом уровне, воспроизводить себя, вынуждено восполнять потери рабочей силы за счет мигрантов из патриархальных культур с высокой рождаемостью, но, открыв им ворота, не может ассимилировать их именно в силу своей низкой жизнеспособности.

Но в некоторых отношениях дела у нас еще хуже, чем у западноевропейцев — алкоголизм, самоубийства и другие проявления нежелания жить, не говоря уже о том, чтобы приводить в мир детей.

Чем жизнеспособное общество отличается от умирающего? Можно выделить ключевой признак — оно налагает обязательства. Его члены, в целом, эти обязательства признают. Оборотная сторона обязательств — сознание своей нужности, востребованности, осмысленности существования. Как сказал философ, тот, у кого есть зачем жить, в состоянии вынести почти любое «как». Смысл жизни, который дает силы жить, работать и созидать, находится, когда человек посвящает себя чему-то более важному, чем он сам. Семье, Родине, Религии, Науке, всему перечисленному, еще чему-то, что позволяет ему ответить на вопрос «зачем». Зачем он трудится, терпит, отказывается от соблазна прямо сейчас получить немного удовольствия от выпивки или еще чего-то в этом роде. Почему он предпочитает следовать долгу, а не сиюминутным похотениям. Наличие признаваемых обязательств — это то, что удерживает человека от саморазрушения. Жизнеспособное общество говорит человеку «ты должен», и он, как его член, соглашается — «да, я должен».

Что разрушает эту жизнеспособность? Среди той критики, которой подвергся о.Александр, есть масса примеров — но если их обобщить, то отрицание обязательств и возмущение самой идеей, что такие обязательства могут быть. Это возмущение связано, главным образом, с глубоко искаженным пониманием свободы.

Изначально понятие свободы исходит из того, что у человека есть предназначение, которое он должен осуществить, и свобода нужна человеку именно затем, чтобы исполнить его долг. Кормиться трудами рук своих и молиться по своей вере. Например, женщина должна быть свободна получить высшее образование — потому что, возможно, она призвана к такому служению обществу, для которого нужно именно это образование. Профессиональное или общественное призвание — это именно то, к чему человек призван, долг, миссия, задание, и государство и общество не должно мешать человеку его исполнять. В этой ситуации человек говорит «я имею право, потому, что у меня есть обязательства». Человек должен быть свободен от внешних ограничений, чтобы следовать своему внутреннему долгу.

Конечно, такой взгляд на свободу коренится в религии — именно Бог призывает человека, скажем, быть врачом и помогать людям, а, значит, общество не должно мешать ему реализоваться в этом качестве. Но он не обязательно предполагает осознанную религиозность — достаточно веры в то, что мир осмыслен, в нем есть предназначение и цель, а у человека есть объективные моральные обязательства.

Стремление к счастью в этом контексте — это стремление найти свое место в великом замысле мироздания, исполнить свое предназначение. Свобода есть свобода реализации того, что достойно и праведно, должно и спасительно — при этом ответственность за то, чтобы распознать свое призвание и последовать ему, лежит на самом человеке.

Этому взгляду на свободу противостоит другой, который исходит из принципиально иной картины мира. В этой картине ни у мира, ни человека нет никакого предназначения; чисто случайные и бессмысленные силы привели его в бытие и также случайно и бессмысленно погубят. Как говорил великий шотландский мыслитель эпохи Просвещения, Дэвид Юм, «Разум является и должен быть рабом страстей, и никогда не должен притворяться, что может не только подчиняться и служить им».

Свобода есть возможность следовать своим страстям. Стремление к счастью есть стремление к максимальному личному комфорту. Как покушение на права рассматриваются не только какие-то принудительные ограничения, но даже простое напоминание о том, что у человека может быть нравственный долг по отношению к другим людям или обществу в целом.

Этот взгляд, естественно, несовместим, ни на логическом, ни на эмоциональном уровне с верой в Бога, который дает заповеди и налагает обязательства. Бог рассматривается как угроза свободе, само напоминание о Нем вызывает немалый мятеж и раздражение. Свобода в этом контексте — это именно свобода от обязательств, любой разговор об обязательствах (хотя бы по отношению к собственной жене) воспринимается как попытка порабощения.

Для священника само собой разумеется, что у всех нас есть обязательства перед друг другом, и перед обществом, в котором мы живем — в том числе, перед его будущим. Для его оппонентов это является возмутительным отрицанием всего их мировоззрения.

Но само это мировоззрение означает волю к смерти. Оно разрушает то, чем общество живет — сознание долга и обязательств. И там, где такое мировоззрение становится преобладающим, цивилизация обречена умереть — а выморочные земли перейдут к более приверженным жизни обществам.

Можно ли остановить этот процесс? Неясно. Писание не обещает ни вечной России, ни вечной Европы, единственное вечное Царство, которое не разрушится — это Царство Господа нашего Иисуса Христа. Но можем ли мы остановить умирание или нет — мы можем быть на стороне жизни. Потому что это достойно и праведно, должно и спасительно.