Происшествие на Страстной седмице

Случай на приходе

Серый зимний день близился к концу. В храме становилось все меньше посетителей. Те, у кого были вопросы, успешно разрешали их со свечницей, трудившейся на боевом посту как продавец-консультант.

Ответ на очередной вопрос она отчеканивала, как солдат-срочник  в строю. Никогда не мешкала с ответом, не утруждала себя заглядыванием в церковный календарь (кроме случаев неясности написания имен в записках). Женщину звали Антонина Петровна.  Она была невысокая, коренастая, седеющие волосы прятала под пеструю косынку в мелкий цветочек. Ей было 56 лет, за прилавком она стояла с самого открытия храма, которое состоялось 20 лет назад. Когда возникали нештатные ситуации -  она щелкала  их как семечки.

Замужем Антонина не была никогда, детей у нее не было,  дома ее никто не ждал. Она нисколько не огорчалась этим, даже гордилась: «Всю жизнь отдаю храму!» На своих товарок, облепленных детьми и внуками, погрязших, как она считала, в болоте обыденности, Антонина посматривала свысока. Если бы предложить ей изобразить себя в виде символической фигуры – она выбрала бы нечто среднее между кариатидой и нимфой на носу корабля. Ее место на приходе было важным и почетным, она об этом знала и не давала забыть никому. Уборщицы и хористки перед ней трепетали.

Часы над прилавком, заваленным книгами («все некогда разобрать, -сокрушалась Антонина,-то одно, то другое»)показывали всегда одно и то же время-шесть часов. Стекло потускнело, издалека даже цифры разглядеть было нельзя. Но  часы не убирали – батюшка не благословлял, он привык к ним. Они висели на стене еще до того, как отец Евстафий стал настоятелем, и будут висеть после – в этом никто не сомневался.

Но сейчас был именно тот момент, наступавший дважды в сутки, когда часы показывали время правильно. Антонина огляделась. Вечерней службы сегодня не было. Можно было бы, заперев ящики прилавка, двигаться домой. Но женщина медлила, словно ждала чего-то.

И дождалась.
Хлопнула входная дверь – и в опустевший храм вощла….нет, прокралась особа, совершенно непохожая на прихожанку  и знающая о своей непохожести. Она была – о ужас!- в брюках, в непонятного цвета хламиде, о которую, похоже, вытирали кисти все художники на свете. На непокрытой ее голове торчали во все стороны черно-рыжие космы. Саблевидные ногти на  руках сверкали кроваво-красным маникюром.

-Э-э-э, вы куда, гражданка?- окликнула ее Антонина со своего поста.

-А что?-  обернулась та.

-Посмотрите, разве вы не видите, что на вешалке юбки висят? А на прилавке платки выложены? Все для вас же! Батюшка старается, чтобы вы прилично выглядели, а вы несетесь сломя голову!

- А в чем мое неприличие?- тихо спросила женщина. Она была задета и не скрывала этого.

-Да вы посмотрите, как люди в церковь ходят!  Скромно одеты, неярко, в длинных юбках, женщины в платочках.

-Ну и что? А я не  люблю мрачные тона в одежде, - не сдавалась пришедшая.

-Ваше дело, что вы любите и что не любите,- отрезала Антонина.- а в храм будьте добры являться как положено.

-Это кем положено? -женщина тоже начинала понемногу разогреваться. – Я Библию читала несколько раз-нигде такого не сказано.

-Да причем тут Библия?!- продавщица перешла уже на крик.-Вы-баптистка, что ли? Так и ступайте к своим еретикам! Что они вам там наболтают….

-Да как вы смеете? Кто вы такая? Вас тут поставили свечками торговать – вот и торгуйте. А остальное вас не касается!

-Как это не касается?! - пыхтя, как закипающий самовар, возопила труженица прилавка.  -  Я тут двадцать лет за прилавком стою, а до этого мы эту церковь из руин поднимали! Сами носилки с мусором таскали, руки обрывали, по лесам лазили. По копеечке собирали на убранство – тогда еще эта поганая «перестройка» только  начиналась   - ни прихода, ни этих богатеев спонсоров-пропади они!-не было. Все сами и сами! А вы вот приперлись на готовенькое и еще учите, что касается, что не касается! Фифа пучеглазая! Еретичка!

-Не смейте оскорблять!!!!- взвизгнула посетительница. Лицо ее, как остывающая стальная полоса, прошло все цвета побежалости и остановилось на грязно-сиреневом.- Я вашему главному пожалуюсь!

Это был миг высшего торжества доблестной воительницы.

-А жалуйся! Жалуйся! Милости просим! – ехидно отозвалась Антонина.

Особа, однако, не отступила, а направилась к двери в служебное помещение с надписью «Посторонним вход воспрещен».

-Куда-а-а? –завопила продающая.- Охрана, скорее!  Где вы, лодыри?!

Явился плотный охранник со скучающим выражением лица.

-Гражданка, покиньте храм! – заявил он.- Не задерживайтесь.

-Но мне нужен кто у вас тут главный! – запротестовала женщина.

-Главный в храме – это настоятель, у нас  отец Евстафий. Он отдыхает. Вы договаривались с ним?

-Нет, - растерянно проговорила особа. - А что, надо договариваться?

-А как же!  К нему – знаете, сколько народу просится!-воскликнул страж порядка. – то одно, то другое.

-Да-а?  -удивленно протянула гостья.- А посмотришь  - никто не ходит. Только две-три старухи.

-Это вы у нас на службе не были - отозвался собеседник. – Народу до самого входа. А в большие праздники - трансляция на улицу. Вот расписание у входа. Посмотрите и приходите, когда вам захочется. Привыкнете - и будете часто ходить. У нас тут все так. Я вот смотрю на вас и вижу: новое лицо. Ну, слава Богу. Как говорится: Мир входящему. У нас тут люди интересные, – оживился он.  - Композитор есть, иконописец, доктор наук, не помню каких. Историк-этнограф, праздники организует по-старинному. Так со всего города едут, целыми семьями, с детьми, с внуками. Мой внук уже абитуриент, а все равно ходит. У них тут и компания своя, молодые все.

Женщина молча слушала, На ее лице  интерес смешивался с недоумением.

-Но как же…как это все у вас? – проговорила, наконец, она. -  А вот эта за прилавком кричала на меня….

- А вы помните, что не к ней пришли, а к Богу, - внушительно выговорил охранник. –Сами ей ничего не говорите, а только помолитесь за нее. Ее зовут Антонина.

-А как молиться?

-Спаси Господи и помилуй рабу Твою Антонину. И свечку поставьте перед иконой Божией Матери.

- Это которая с ребенком на руках?

-Да. Ребенок - Богомладенец Христос.

-Да,  да, да,  - проговорила в замешательстве пришелица и поспешила к выходу. Ей надо было собраться с мыслями.

-А к настоятелю?- окликнул вдогонку охранник.

-В другой раз. Я должна подготовиться,-  скороговоркой пробормотала она. – Я приду. Конечно, приду. Спасибо вам.

Она вышла. Дверь за ней захлопнулась. Оказавшись на улице,  женщина достала из сумки блокнот, ручку  и принялась изучать расписание богослужений.

 

Происшествие на Страстной седьмице

Анна Петровна, несмотря на преклонный возраст (ей было за 70), была активной прихожанкой своего храма. По субботам и воскресеньям, а также в дни церковных праздников  она приходила раньше всех и уходила, когда храм пустел. Помимо расстановки свечей, к чему многие наши соотечественники сводят всю свою активность в Церкви, она смирно выстаивала службы, изредка позволяя себе присесть. Ни с кем не заговаривала и в молчании возвращалась домой.

Причины такого необычного поведения - в кои-то веки пожилой одинокой женщине выпал случай пообщаться, да ещё со своими! - были для посторонних скрыты. Лишь иногда, в особые моменты службы по её лицу пробегала тень, и на нём появлялось страдальческое выражение. И лишь иногда, стоя на молитве перед любимой иконой Богоматери всех Скорбящих Радости, она утирала набегавшие слёзы.

ещё со своими! - были для посторонних скрыты. Лишь иногда, в особые моменты службы по её лицу пробегала тень, и на нём появлялось страдальческое выражение. И лишь иногда, стоя на молитве перед любимой иконой Богоматери всех Скорбящих Радости, она утирала набегавшие слёзы.

Плакала она и во время исповеди. На каждую встречу с батюшкой Анна приносила длинные записки с перечислением своих грехов. Священников было двое, и реагировали они на её усердие по-разному. Старший, протоиерей Кузьма, рвал эти записи,  не читая: «Какие у тебя грехи?! Божий цветик ты наш»… Младший, иерей Никандр, выспрашивал её подробно, чем затягивал исповедь, к неудовольствию  окружающих. Анна Петровна простодушно радовалась проявляемому к ней интересу.

На Страстной Седмице, в Великий Четверг, она принесла грехи на нескольких страницах, и  этим окончательно вывела из себя прихожан. Какая-то женщина много моложе её вступила с нею в перепалку. Затем, к соблазну немалой толпы, схватила старушку за руку и выволокла её из храма. По дороге вопила, что, вот, у людей праздник, а она день-деньской в хлопотах по дому с детьми, в кои-то веки собралась в храм - и вот… Анна, мелко перебирая ногами в стоптанных полусапожках, следовала за ней. На выходе из церкви остановилась и поклонилась в ноги своей супротивнице:

- Прости, что в искушение ввела.

Та лишь рукой махнула: «Бог простит». Ей, моложавой и бодрой, было не понять, что старая и некрепкая Анна Петровна ловила каждую минуту церковного общения, берегла в глубине сердечной памяти, как  другие берегут фамильные драгоценности.

Сегодня этих драгоценностей ей  досталось особенно много… «Когда же теперь причащаться?» - задумалась женщина. Ответ пришёл сразу: «В Великую Субботу». С лёгким сердцем полетела на крыльях домой. Поднялась по обшарпанной, залитой помоями лестнице на второй этаж трехэтажного кирпичного дома. Замерла перед дверью. Робко нажала на шишечку  звонка.

- Тебе что, лень ключи достать? - раздался рёв над её головой. - Или потеряла? Совсем придурошная! Сколько раз говорила - отпирай сама, не заставляй бегать по каждому звонку!

В проёме распахнутой двери стояла, подбоченившись, высокая полная женщина лет сорока с грубым накрашенным лицом.

- Не видишь - я полы мою, - продолжала она.- Ты вот только пачкаешь и гадишь везде, а нет, чтобы помочь. Всё по своим церквям таскаешься! У всех чисто,  а мы по уши в дерьме! Все соседи убрались уже!

- Доченька, да я подметала вчера и мебель протёрла -столы, стулья, -  робко возразила старшая.

- Да толку что от твоего протирания?! Везде грязь и пыль, - продолжала орать дочь. Она со злой  силой толкнула проходившую вдоль стенки мать так, что та качнулась и чуть не упала.

- Да что же ты делаешь?! - вскрикнула несчастная, хватаясь за висящие на вешалке пальто, чтобы не упасть. Вешалки оборвались, и одежда рухнула на пол, накрыв скорчившуюся фигурку старушки.

Дочь заорала так, что в окнах задрожали стёкла:

- Вот!! Вот! На ногах не стоишь, тварь! Тебе давно в гроб пора, гадина!

Не помня себя, старая женщина бросилась в свою каморку. До вечера она тряслась от страха, боясь высунуться за дверь. Ночью, стоя на коленях перед иконой Божией Матери, она жарко молилась, заливаясь слезами:

- Матушка Богородица, вступись за меня! Спаси меня! Смягчи её жестокое сердце! Пожалей её - мужа нет, семьи нет, совсем одна; я умру - с кем она останется? Глупышка моя! – она гладила вышитую салфетку, на которой стоял образ, скрюченной, морщинистой рукой. - Боженька, помоги! У Тебя тоже Мама есть! Ради Неё спаси, помоги!

Она долго молилась, пока совсем не обессилела и не упала без чувств на пол.

Уже глубокой ночью дверь её комнаты распахнулась, и в комнату ввалилась пьяная дочь. Изрыгая потоки нецензурной брани, она схватила  мать за плечи и принялась трясти изо всей силы:

- Валяешься? А ну, вставай, иди кухню мыть!

- Да мне больно, доченька. Ты меня вчера в бок ударила, всё тело болит.

- Вставай, дармоедка!

- Да я на свои живу, на пенсию, что ты попрекаешь?

- «На свои»! Где они, твои копейки? На шею мне хочешь сесть? Не выйдет! Когда же ты сдохнешь, наконец!?

- Миленькая, доченька, - взывала старушка, - не надо! Пусти меня, дай пройти.

Она попыталась встать на ноги. Дочь не пускала. Мать попыталась оттолкнуться от пола и, потеряв равновесие, упала. Дочь ударила её ногой. Потом снова и снова.  С размаху хлестнула кулаком в лицо. Мать залилась кровью и, хрипя, поползла по полу к двери.

- Стой, куда? - дочь преградила ей дорогу. - Не смей выходить на улицу, тварь!

Мать попыталась приподняться. Дочь с остервенелой злобой кинулась её избивать, пока та не затихла. Увидев, что старушка не шевелится, женщина остолбенела. Затем вскочила, как подброшенная пружиной. Пробегая мимо комнаты матери, остановилась, вбежала внутрь, вывернула на пол содержимое старенького платяного шкафа. Не найдя ничего из того, что искала, подскочила к божнице, сбросила  под ноги икону Божией Матери, плюнула на неё и выскочила из комнаты. Затем, распахнув дверь квартиры, сбежала по лестнице.  Бросилась на улицу.

Но далеко ей уйти не удалось. Только прошла десяток шагов, как её остановили:

- Э-э-э, девушка, а почему у вас лицо в крови? Упали? Поцарапались?

- Отстаньте, мне некогда!

- А вы подождите, не спешите. Мы вас проводим куда надо.

Двое рослых мужчин с обеих сторон взяли её под руки и повели. Она пробовала вырваться, но поняла, что это бесполезно. Через несколько минут за ней захлопнулась стальная дверь камеры полицейского участка. Лязгнул замок.

В это время душа её матери, сопровождаемая ангелами, поднималась на небеса. Ослепительной звездой сиял лик Пречистой Девы, к которой летящая мученица простирала свои белоснежные руки.

 

Сестры
(зарисовка с натуры)

Утро. За окном земля, засыпанная снегом. Сумерки. Но больница, расположенная в старинном здании, давно проснулась. В двухэтажном корпусе уборка.   Черноглазые девушки-гастарбайтеры в синих халатах протирают пол. В коридоре,  под вывеской  «Электроэнцефалография» сидят в ряд и тихо переговариваются несколько пожилых женщин. Открывается дверь, две медсестры вкатывают инвалидную коляску. В ней сидит еще одна пациентка. Сидящие дружно  поворачивают головы в ее сторону. После  недолгой разборки на извечную тему: «стояли-не стояли» в коридоре снова становится тихо, впрочем, ненадолго. Дама, привезенная в коляске, на вид около 80-ти лет, разражается гневной речью:

-Вот, ироды, не дали умереть спокойно! Весь город разгромили, бежать пришлось! А сколько детей погибло! Снаряд разорвался прямо на детской площадке – только один ребеночек и остался в живых, всех под чистую смело.

-Вы откуда?

-Из Донецка.

-Что, там еще война идет?- спрашиваю осторожно.

Рассказ несчастной сопровождается  слезами:

-Как заладят стрелять эти «Грады» - мы все по подвалам прячемся. Не живем, а выживаем. Пенсия была хорошая  - а теперь ничего не платят. Магазины не работают, воды нет. Воду набираем и таскаем на наш третий этаж. У нас на  третьем этаже разорвалась бомба, меня выкинуло со второго, все кости себе переломала.  Будь они прокляты, кто устроил эту войну!

Женщина выпрямляется в коляске. Она, несмотря на возраст и пережитые несчастья¸  удивительно хороша: четкие, словно высеченные на камне черты, большие черные глаза, в густых темных волосах лишь отдельные седые пряди. Настоящая южная красавица!

 -Привезли меня сюда, здесь дочка живет в общежитии, -продолжает она. Так не оставили - места нет! Вот, сюда положили, будут лечить. А дальше….-она не договаривает, махнув рукой. В самом деле, не в Донецк же ей возвращаться!

-А какой город был!-говорит она дальше.- Чистый, красивый.  Весь в цветах. Как цвели розы! До войны было сорок семь шахт, сейчас ни одной не осталось - все разорили. Теперь уголь нам привозят неизвестно откуда.

Вот, вспоминаю, -рассказывает. - Бомбили железнодорожную станцию, возле нее стоял храм. Так пути разбомбили, а храм остался.

-Нашу  молодежь  учат: Бандера, Бандера, а мы росли -ничего же этого не было. Все  дружили - русские, украинцы. У меня папа был русский, а мама-украинка. Мы со школы, с детсада учили стихи про братский русский народ.

Я читаю вслух по памяти заученное в пятом классе:

- Украина, Украина, тихий сад вишневый,

И днепровская плотина-вот твой облик новый.

И дальше:

-Ты сегодня на границе как твердыня встала-

Стены золотой пшеницы и ручьи металла.

-Да, да, так и было! Куда все ушло? - и собеседница сокрушенно качает головой. Медсестра  ободряюще гладит ее по плечу.

-А я вспоминаю 41-ый год, - вступает в разговор еще одна больная. – Мы, мама и четверо детей  жили на даче в Барыбино. Папу нашего в армию не взяли из-за зрения. Он работал в Москве и приехал за нами, потому что уже наступали немцы. И мы около месяца шли пешком. Нас кормили местные жители. Как фашистские самолеты налетали – мы сразу в канаву. Так и шли.

А пришли в Москву-папу сразу же арестовали и расстреляли. Он, мол, ждал немцев. И мы стали отверженными. Голодали. Не знаю, как выжили. Только когда дяде, брату матери, пришла похоронка на племянника - стало чуть легче. Стали платить пенсию за потерю кормильца, и мы все на нее жили.

Обе женщины придвигаются одна к другой и долго молчат.

Война, война….

Господи, помилуй нас, грешных. Как  раньше миловал-так и сейчас не оставь.