Алексей Фёдорович Лосев. Первое знакомство.

Если филолог не имеет никакого
мировоззрения и никакого
миросозерцательного вывода не делает,
это плохой филолог.
А.Ф. Лосев

24 мая 1988 г., в год празднования Тысячелетия Крещения Руси, в день памяти своих любимых святых Кирилла и Мефодия, отошёл ко Господу Алексей Фёдорович Лосев (монах Андроник). Мыслитель, энциклопедист, как и его небесные покровители, просветители славян, символизировавший своими трудами единство христианской философии и филологии, укрепляемых верой в Бога.
                                                                                                                                          (от редакции)

Осенью 1989 г. со мной случилось то, что, как впоследствии выяснилось, называется "культурным шоком". Практически одновременно на письменном столе первокурсника-филолога оказалось, с одной стороны, дореволюционное издание "Столп и Утверждение Истины" священника Павла Флоренского и, с другой, советское – "Очерки античной эстетики" (кажется, 2-й том) вместе с "Эстетикой Возрождения" Алексея Фёдоровича Лосева.

Ни первый (в особенности!), ни второй авторы для обязательного штудирования в ещё вполне тогда советской высшей школе не предполагались. "Античку" (по Лосеву, "любование на небесный свод") мы учили по Иосифу Тронскому, Средние века – по Виктору Жирмунскому и Аарону Гуревичу. Философия ещё бродила вокруг марксизма. Имена Владимира Соловьёва, Николая Бердяева, Константина Леонтьева (и проч.) многих преподавателей, мягко говоря, обескураживали, некоторых – откровенно раздражали; интеллигентные доктора наук вежливо кивали, пожимали плечами. "Ну, – говорили они, – если вам эти темы действительно интересны, а их авторы так сильно впечатляют, отправляйтесь в Москву, ищите Азу Тахо-Годи, в Ленинград – в "Русский Дом" – к Дмитрию Лихачёву, Александру Панченко; разыщите Александра Топорова. (В Твери тогда можно было поговорить о Лосеве и Флоренском с Георгием Богиным, Иваном Сусовым, Игорем Фоменко). По логике рассуждения: "Чтобы понять одного гения, обратитесь к другому из числа живых".

Так вот, книги не просто лежали, а регулярно "подвергались перекрёстному чтению". Бывает, что толстые тома воюют, словно танки враждующих армий, но с этим ничего подобного не происходило –  наоборот. В какой-то момент появилось ощущение, что авторы писали изложение (именно "изложение", а не "сочинение на заданную тему") после ознакомления с каким-то единым "отправным" текстом. Это уже в 1991 г., когда была напечатана "Философия. Мифология. Культура" Лосева, стало понятно, что оба мыслителя (даже физически) находились в одной аудитории, где этот текст звучал, – аудитории Серебряного века русской духовной мысли. То, что Лосев – тайный монах Андроник, мы узнали только в 1993 г. Шока не случилось: тогда многое "тайное" в таком изобилии становилось "явным", что не всё успевали фиксировать, и этот факт не столько ошеломил, сколько подкрепил прежние догадки относительно уникальности и специфичности лосевских книг. Чёрная шапочка, толстые стёкла круглых очков, сосредоточенный взгляд, поджатые губы – всё получило своё объяснение. Уважение к филологу помножилось на некий трепет к катакомбному иноку, успевшему не только так много написать и перевести, но прошедшему ГУЛАГ и советские "идейные погромы".

На человека, произнёсшего: "Я прочитал двухтомник Лосева", – смотрели с уважением и недоверием одновременно. Задавать вопрос: "Ну и как?" – было делом бестактным, поскольку опыт собственного чтения зачастую отсутствовал или был не слишком успешным. Читали – не понимали и шестнадцатой части. "Второго Лосева", который бы всё объяснил, не оказывалось рядом. Ахматова говорила, что "гений познаётся по широте замысла". Широту мы видели, но недоставало компаса, без которого трудно как выбраться из сибирской тайги, так и сориентироваться в бескрайнем океане. Следовало направляться к тому или иному профессору. Преподаватель иногда что-то пояснял, комментировал, но чаще многозначительно качал головой, улыбался, разводил руками: "Понимаете, – говорил он, – это же Лосев…" И советовал "читать дальше", предполагая, возможно, что "количество, несомненно, перейдёт в качество". Переходило оно, честно, с большим трудом. Лосев не был академиком, он сам представлял собой "Академию интеллекта". Пересказать однокурсникам "что-нибудь из Лосева" оказывалось делом немыслимым в принципе. Междометия, вкупе с разного сорта "вводными" словами, заняли бы бóльшую часть подобного "пересказа".

В студенческой аудитории легкомысленно-увесистые фразы всегда звучали парадоксально и возникал довольно странный эффект. Например: "Вот, я не помню точно, где, – произносил второкурсник, – но, кажется, у Лосева написано…" Далее следовала приблизительная цитата, которую никто не спешил оспорить или уточнить, поскольку звучала она убедительно, принадлежала, как было подчёркнуто, авторитету недосягаемому, а ввёрнутое студентом наречие "где-то" желание спорить каким-то образом нейтрализовывало.

Мы понимали, что для части русской интеллигенции XX века (к ней хотелось быть причастными) Алексей Фёдорович был "культовой фигурой". Но в этой его "культовости" чувствовался некий подтекст, двусмысленность. Читающий Лосева уподоблялся евангельскому Никодиму, который в тайных комнатах (в данном случае это были подтексты, полунамёки лосевских работ) встречался с Тайной, чьё Имя не всяким называлось. Стать последовательным и преданным учеником Христа, изучая Лосева, даже зная детали его жизни, представлялось маловероятным, но через эти тексты мы прикасались к тому сокровенному, что ещё не могли разглядеть и почувствовать в мистике Литургии, а труды св. Отцов в 89 – 91 гг. были ещё малодоступны. Церковные бабушки, священники (какие-то "небожители"), пасхальные куличи, ночной крестный ход – всё умиляло, вдохновляло, превращалось в тот самый "бисквит" Алисы: "Съешь меня". Откусываешь кусочек – вырастаешь. Гораздо позже некоторые из нас узнали о лосевском "православно-платоничиском понимании имяславия", "надсубъектно-нетварной энергии Слова" и проч. А тогда с лихвой хватало Платона, Плотина и Аристотеля.

В те же 90-е я впервые услышал о "методе Герасимова", с помощью которого происходили антропологические реконструкции. Михаил Герасимов по костным останкам (череп, рёбра) восстановил внешний облик Тамерлана, Ярослава Мудрого, Андрея Боголюбского и Иоанна IV (Грозного). Царь у Герасимова совершенно не напоминал тирана с васнецовской картины. Антропологически воссозданный Грозный выглядел человеком физически чрезвычайно больным, что предполагало наличие у него жгучего желания компенсировать собственные страдания мучением других людей. Михаил Герасимов показал миру настоящего Иоанна IV, а Алексей Лосев из бесчисленного количества текстов, что существовали на древних языках и были написаны почти мифологическими авторами, воссоздал реальных людей, их "самое ценное – живой ум, живую мысль". Параллель казалась очевидной. Но вопросов оставалось довольно много. Никто не мог толком ответить, как ему удавалось, преподавая в пединституте десятилетиями, оставаться в духовных катакомбах, тайно молиться по монастырям, жить в двусмысленном советском мире с верой в Бога, с любовью к языку, славянству, древнему и вечному? Всё прояснится позднее.

У Чеслава Милоша есть такие строки:
Но книги будут на полках, настоящие
                                                            существа.
Те, что являлись однажды, свежие, ещё влажные…
                                                                             рождённые славно
Людьми, но также и светом и высотою.
                                                                                         ("Но книги…")

У Алексея Лосева хватало с избытком "света и высоты", его книги остались "на полках". Тянуться к этим "живым существам" давно уже не "дело вкуса", а проявление того, что Николай Бердяев называл "волей к культуре". А она или есть или её нет, воспитали её или "проявили толерантность". Никогда не поверю тому, кто скажет: "Люблю перечитывать Лосева", – сочту снобом; но уважительно пожму руку произнёсшему: "Я изучал Лосева, и, пусть подводит память на цитаты, чувство восхищения его словом живо до сих пор".