Максим Соколов: «Обхохочетесь»

Режиссер Красовский рассказал, что снимает "местами черную, но чаще светлую и новогоднюю комедию", действие которой происходит 31 декабря 1941 года в осажденном немцами Ленинграде.

Анонс фильма, выход которого планируется к зиме, гласит: "В загородном доме Воскресенских, живущих "на особом положении", собираются шесть человек и курица, которую некому приготовить. Раньше этим занималась кухарка, но ее у Воскресенских накануне забрали — снаружи наступили тяжелые времена, да и внутри ситуация тоже нелегкая: младший сын привел голодную девушку, старшая дочь — незнакомого мужчину, за которого собирается замуж. До Нового года остались считаные минуты, а количество проблем растет снежным комом".

Картина делается на добровольные пожертвования трудящихся: "Мы предпринимали попытки найти деньги на съемки обычным способом, стучась в двери больших студий, однако после скандалов вокруг "Матильды" и "Смерти Сталина" продюсеры не хотят рисковать, видя рядом с "блокадой" слово "сатира".

Вообще-то не только продюсеры не хотят "видеть рядом с "блокадой" слово "сатира" — этого многие не хотят, но иные все-таки жертвуют. Возможно, "с миру по нитке" в действительности есть не более чем способ сокрытия реального благодетеля, который, предвидя вероятный скандал, желает остаться неизвестным, но это всего лишь гипотеза. Так что вернемся к комедийному сюжету.

Паек гражданских лиц, не находящихся на особом положении, был смертью в рассрочку. Сто двадцать пять граммов суррогатного хлеба для иждивенцев, детей и служащих с 20 ноября 1941 года, затем 200 граммов эрзац-хлеба с 25 декабря 1941 года. Это при адском холоде — зима 1941 года выдалась на редкость лютая. За декабрь умерло от голода 50 тысяч человек, в январе-феврале умирало уже по 100 тысяч в месяц. Та самая рассрочка, когда уже у организма не было сил бороться.

Авторы фильма в то же время указывают, что на особом положении все было иначе, специально приводя в анонсе отрывок из (якобы) дневника инструктора отдела кадров горкома ВКП(б) Н. А. Рибковского от 5 марта 1942 года, где он (якобы) описывает свое пребывание в горкомовском стационаре: "Каждый день мясное — баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное — лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 граммов белого и столько же черного хлеба на день… И ко всему этому по 50 граммов виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину". То есть прямо по Державину и даже еще лучше —

"Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются".

Очевидно, столкновение двух разных моделей питания и составит пружину комедийного сюжета.

Правда, подлинность дневника Рибковского (а иных столь красочных свидетельств нет) подвергается сомнению. Были лукулловы пиры в вымирающем от голода городе или их не было, в любом случае писать о них в дневнике было крайне неосторожно. Попади дневник в руки органов (а ведь всякое бывало), инструктор легко мог быть обвинен в антисоветской агитации и пропаганде с соответствующими последствиями. В отличие от ведшей дневник девочки Тани Савичевой, которой было нечего терять, ибо впереди была только смерть, инструктор горкома должен был быть человеком с понятием.

Есть и другая несообразность. Другое свидетельство, тоже вечно цитируемое, причем только одно, гласит, что испортившиеся икру и апельсины в Смольном не выбрасывали, но закапывали в мерзлую землю, долбя ее ломами, чтобы голодающие ленинградцы не прознали про горкомовский рацион. Причем страшную тайну обслуга Смольного хранила почти полвека, поделившись ею только в годы перестройки. Но или тайна, за разглашение которой сразу голова с плеч, или дневник болтливого инструктора, а других-то и свидетельств нет.

Ибо рассказам про то, как диабетик Жданов питался пирожными буше (вроде эклеров, только круглые), поверить трудно. Сообщения апологетов про то, что в основном он питался гречневой кашей и капустными щами (типичный "девятый стол" для диабетиков), больше похожи на истину.

Притом что, конечно, смертность от голода в Смольном (равно как и в штабах Ленфронта и Балтфлота) была близка к нулю, да и бойцы на передовой гибли все больше не от голода, а от вражьего железа, а подавляющее количество голодных смертей — это гражданские. Как при всякой осаде.

Но в светлой комедии есть еще одна несообразность, даже не связанная с голодом и приготовлением курицы. Дом, где живет номенклатурная семья (фотографии интерьеров есть в анонсе фильма), — это хороший особняк на Рублевке. Парадная лестница, двусветные залы — все как положено. Авторы так и пишут: "В загородном доме Воскресенских". При этом им не приходит в голову, что загородный дом в Ленинграде 1941 года — это где-то на линии фронта, что небезопасно. Вопрос о том, как ездить из загородного дома в центр и обратно по метровым сугробам (дороги чистить некому), тоже ими не учтен.

Главное же — блокада это не только голод, но и отсутствие электричества, отопления, водопровода и канализации, когда жилища превращаются в темные ледяные пещеры. На фотографиях же видим, как в ярко освещенных залах загородного дома герои предстают в легких одеждах. Ленкоммунхоз под Новый 1942 год совершил чудо.

На все это, впрочем, можно возразить, что "он художник, от так видит" и что классическая "Ирония судьбы" тоже содержит (как и всякий фильм) много условностей. А в исторических фильмах — тем более в исторических комиксах, на которые так тороват Голливуд, — накладка на накладке и накладкой погоняет. И ничего, смотрят, почему же и нам нельзя.

Правда, тут не учитывается, что, допустим, Ксеркс и царь Леонид для целевой аудитории — лишь дурилки картонные, не сватья и не братья, и тут можно лепить все что угодно, не рискуя задеть ничьи чувства. Тогда как ленинградцы 1941 года — это не совсем педерастический Ксеркс, а дневник Тани Савичевой с последней записью "Мама 13 мая в 7.30 час утра 1942 г. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня" и до сей поры как незаживающая рана.

А не сюжет для черно-светлой комедии.

РИА «Новости»